Она протягивает Пиао грязную тарелку, на пальцах у неё следы жира. Глаза ищут кухонное полотенце, которого сроду не было.
— Домашние дела, ясно, теперь понимаю, что это значит.
Он улыбается, осторожно опуская тарелку обратно в раковину, где уже бугрится неприлично высокая куча.
— Извиняюсь за бардак. На работе я поддерживаю строгий порядок. Каждую минуту, каждый день. Дома порядка и в помине нет.
— Я заметила.
Она берёт его за руку и тянет к раковине.
— Ты мой посуду, а я буду готовить еду. Если найду, где.
Барбара разбирает на столе пустые бутылки из-под Цинтао, открытые письма, неоткрытые письма, отчёты, надкусанное пирожное. Распаковывает овощи… перцы, молодую сахарную кукурузу, водяные каштаны, чилийский перец, капусту, грибы, побеги бамбука. Собираясь готовить китайцу китайскую пищу, она идёт на определённый риск. Вообще приходить сюда — уже риск. Лучше бы приготовить ему бифштекс. Лучше бы вообще сюда не приходить. Уехать без разговора с ним.
Снова задаёт вопрос, на который он не ответил.
— Выглядишь устало.
Он отворачивается от неё. Горячая вода из крана почти заглушает слова ответа. Поток бьётся в окно, блестит слезами. Никогда ничего не спрашивать; никогда ничего не показывать. Так сложно изменить схемы, на которых построена твоя жизнь.
— Я нахожусь под следствием. Старший следователь под следствием.
Нож нарезает грибы. Мгновение сопротивления, а потом лезвие проходит через шкурку, режет плоть… беспрепятственно.
— За что?
— Тун чжи, который выдвинул против меня обвинение, убит. Меня считают главным подозреваемым.
Она тянется за красным перцем. Нож входит в его тело, вырезает зелёное пятно ножки. Подцепляет её, вытягивает. Режет сам перец на палочки одинаковой толщины. Сок… красная вода пачкает разделочную доску.
— Это нелепо. Они психи. Стоит тебе объяснить, где ты был и чем занимался, они сами увидят, насколько нелепы все обвинения.
— У тебя это так просто звучит. В Америке может такие дела проходят без осложнений. Но в Китае так не получится. Точно не у меня и не сейчас.
Слой за слоем… падает тёмная зелень, все светлее… светлее. Стальное лезвие входит в самое сердце капусты.
— Но это же всё несложно. Произошло убийство. Ты был в другом месте. Ты его не убивал. Несложно же?
Несложно, какое красивое слово. К этому хочется стремиться. И этого он никогда не знал. Дыхание становится тяжелее, комок растёт в груди. Как в ту пору, когда ты был ребёнком, прежде чем разрыдаться, изо всех сил сдерживал слёзы. Пиао выкручивает оба крана на полную. Потоки ледяной воды и кипятка смешиваются на грязной эмали. Волна пара поднимается вверх у него перед лицом.
— Для них это действительно несложно. Я стану убийцей. Я якобы убил товарища, который мог вырыть для них могилу. Они казнят меня, ведь я тоже могу вырыть для них могилу. Одним махом они убивают двух зайцев.
Он выключает краны. Только звук ножа, режущего капусту, наполняет комнату. Она не слышала. Может, и вправду не стоило ей знать.
— Когда закончишь мыть посуду, почисти лук, — говорит она.
Старший следователь поворачивается, руки в пене, волосы убраны в подобие следов, которые волны оставляют на мокром песке пляжа.
— Что, весь, нам столько нужно?
Барбара поднимает глаза, горе вплетено в её улыбку.
— Нет, просто хочется посмотреть, как плачет взрослый мужик.
Палец Барбары движется по контуру лица на фотографии. След в форме сердечка остаётся на толстом слое пыли. Лицо прекрасно строгое… паззл идеальных черт, сошедшихся в идеальной гармонии. Внезапно чувствует, что ищет в ней что-нибудь плохое.
— Твоя жена?
— Моя жена. Линлин.
Притягивает её к себе. Прижимает к стене. Быстро, грубо, будто только силой может удержать её рядом. Не дать ей сбежать. Дыхание Барбары, в нём мешаются пять специй и побеги лимона. На губах перечный соус. Шёлк, хлопок, её одежда… хранит её тепло, лёжа на полу. Снова входит в неё под тайные слова. Дыхание у него на плече, на шее. Клочья ароматного тепла. Мочка уха, зажатая в зубах. Грудь к груди. Пот к поту. Второй раз получается ещё лучше. Он думает об этом, размышляет, как тронуть её, похитить у её тела все сокровища. Как он завоюет территорию, на которую она объявила права, когда они впервые занимались любовью. Она целует его, будто это их первый поцелуй, последний поцелуй. Вкладывает в него всё. С Линлин всегда было совсем по-другому, будто она уступала ему, выполняла часть контракта. Написанного чёрным по белому.
— Когда ты написала, что собираешься возвращаться в Америку. Я знаю, теперь кажется совсем невероятным, что мы найдём убийцу твоего сына…
Его губы прижаты к её шее, поднимаются вверх, ласкают линию челюсти. Сладкий плод ушей.
— …но мы узнаем, кто за всё отвечает. Я тебе обещаю.
Палец Барбары ложится ему на губы. Плотина перед струёй слов. Внезапное ощущение, что они станут последним, что он от неё услышит. Последним, что будет у них общим.
— Не давай мне обещаний, которые не сможешь выполнить, Сунь. Они спустят это дело под откос, и нас вместе с ним. Убийцу Бобби не найдут никогда. Мы оба это знаем.
Убирает палец. Быстро, слишком мимолётно заменяет его губами. Но их вкус изменился. Соль и кофе из зала ожидания в аэропорту. Она уже попрощалась.
— В субботу я улетаю в Нью-Йорк с Чарльзом Хейвеном.
Глава 30
…капельку удачи.
Отстранение… говно в подмётке ботинка. Сэндвич без наполнителя. Жизнь на голодном пайке, будто ему перекрыли кислород. Струны, на которых он держался, отрезаются одна за другой… и он падает. А потом тень Липинга вырастает над кампанией по его травле. Озлобленность. Пиао, ещё вчера старший следователь… а теперь его осаждает толпа сотрудников БОБ. Глаза прячутся в тенях козырьков. Проклятия, шутки… в ветре их вонючего дыхания. Скоро издевательства принимают ежедневный характер, стоит ему выйти из дома. А потом за ним следуют неопознанные машины. Лица, которые он не знает. Под толстыми бровями косятся глаза. А потом мусор, говно… запихнутые ему в почтовый ящик. Телефон звонит день и ночь… непрерывно. Снимаешь трубку — тишина. Или кислотные напевы оскорблений…
Полукровка… расскажи-ка нам про жену.
Маленький хуй не может надолго удержать женщину.
…прежде чем он бросает трубку.
Потом тишина. Тишина, какой он прежде никогда не знал. Будто его закопали под толстым, толстым слоем снега. А потом постоянные обыски в квартире, днём и ночью. Стук, грубый и настойчивый. Люди в одинаковых дешёвых парусиновых костюмах. Брюки в гармошку. Руки, которыми они минуту назад трясли хуй, роются в его вещах. Вываливают одежду на пол. Вытаскивают фотографии из рамок. Бумаги из папок. Но всё равно они никогда не находят то, что он хочет от них спрятать. И никогда не найдут, они не способны… И во всём этом… последний смех. И ещё моменты, провалы, неуверенная, лживая свобода, которая дурачит живущего в бутылке. Вдруг исчезают машины. Кончаются издевательства. Никто не следит. Будто мир свернул за угол и оставил тебя стоять на тротуаре. Оставил тебя параноидально размышлять о том, что у тебя паранойя. Внезапное ощущение свободы. Свободы. Но взросшее на богатой почве, не покидает ощущение, что бежать некуда. Спрятаться негде.
Спрашивать курьера бессмысленно. Обычный курьер Бюро. Без формы. Без номера на видном месте. Безмолвный. Всё в нём говорит… «засунь все вопросы к себе в жопу». Просто стук в дверь. Бандероль. Размеренное отступление вниз по ступенькам.
Пиао спихивает грязные тарелки в дальний конец стола. Упаковка посылки никак не проливает свет на её происхождение… зато чётко указывает её содержимое. Десять катушек аудиоплёнки. С указанными датами, плюс по центру написаны кодовые номера в неизвестном правительственном агентстве. И под словом «СУБЪЕКТ» жирным чёрным маркером накарябано имя…
Е ЯН
Это кажется мелодраматической крайностью, но он проверяет телефон и комнату на прослушивающие устройства, прежде чем набрать номер. В квартире разлит запах, атмосфера… тонкий баланс оттенков, который он чувствует и воспринимает даже неосознанно. Он сразу поймёт, что они были в доме, как бы осторожно они себя ни вели. Но зачем рисковать? Рисковать надо тогда, когда всё взвешено и рассчитано, так, что риска в этом не остаётся.