— Вот это произошло с теми восемью, что мы нашли в Хуанпу, так?
Ву медленно стягивает хирургические перчатки.
— У них похитили органы, и ты сразу это понял, так, доктор?
Тот поднимает голову, линзы отсвечивают белым в свете операционных ламп.
— «Собран урожай». Мы называем это «собирать урожай» органов.
— Собирать урожай? Нет, доктор. Нет. Можно собирать урожай пшеницы, летним днём выйти в поле, всей деревней, вместе работать, поглядывать украдкой на пышных девушек. Это — собирать урожай.
Пиао машет в сторону трупов.
— …а это не собирать урожай. Это убивать людей. Насиловать их.
Ву снимает колпак, очки, протирает шапочкой линзы. Ничего не говорит. Старший следователь берёт очки из рук Ву, подносит их к глазам. Мир заполняется грязными, расплывчатыми цветами. И тела расплываются в розовые капли. Рельефные красные взмахи скальпелей рассеиваются, рассыпаются. Пиао стирает пятнышко с одной линзы краем рубашки, и отдаёт очки старику; голос его низок, спокоен, но в нём прорезается беспощадное лезвие решимости.
— А теперь рассказывай всё, что знаешь про эту хуйню с урожаем, или мы доведём поездку по мосту через Янпу до закономерного финала.
Ву прислоняется к нержавеющей стали операционного стола, его рукава елозят по мёртвой коже. Дырявое, разрезанное тело, брошенное за ненадобностью… сколько субпродуктов придётся выбрасывать.
Чей-то ребёнок. Чей-то сын.
— Такие люди, как ты.
Старик отводит взгляд от Пиао, надевает очки.
— Что такие люди как я, доктор?
— Такие люди, как ты, вечно любуются собой. Ты здоров, молод. Ты не обращаешь внимания на тех, кто не таков. Можешь представить себе, каково это — страдать от почечной недостаточности… когда тебе говорят, мол, иди домой, жди, когда зазвонит телефон и тебе сообщат, что найдены почки для пересадки? И в то же время ты знаешь, что телефон никогда не зазвонит. Или твоё зрение медленно затуманивается, ты постепенно слепнешь. И знаешь, что пересаженная роговица позволит тебе ещё раз увидеть жену. Лица внуков…
Старик озлобленно машет рукой на трупы.
— …вот о чём мы говорим. О жизни. О надежде.
— Нет, доктор. Мы говорим не о жизни. Мы говорим о том, как её отнимают. Не оставляя надежды…
Он подходит вплотную к Ву, так, чтобы старик ни с чем не спутал выражение его глаз.
— …да блядь, посмотри на них, и объясни мне, как тут можно говорить о жизни и о надежде?
Ву смотрит в другую сторону.
— А что мы должны сделать, потерять нужные органы, сжечь их в крематории… ты этого требуешь? Будь же благоразумен, подумай трезво. Мы казним больше десяти тысяч заключённых в год, их тела принадлежат государству, мы можем делать с ними всё, что хотим. А мы хотим использовать их в ответственном деле, так, чтобы из их злодеяний выросло хоть что-нибудь хорошее. Я спрашиваю тебя, старший следователь, разве неразумно, что благодаря необходимым смертям мы можем подарить людям жизнь?
— Объясни тогда, как это всё работает. Как на смерти можно брать и спасать жизни?
Глаза Пиао не отрываются от бледного лица заключённого, он едва способен смириться с тем, что вот человека вытаскивают из тюремного блока и прямо перед ним расстреливают. Лицо без глаз. Как много человеческого исчезло вместе с ними. Как сложно поверить, что это лицо тоже кто-то любил, кто-то целовал.
— Не понимаю, старший следователь, чего ты требуешь?
Он придвигается ещё ближе. Так близко, что доктор чувствует запах его дыхания; запах злости, зажатой, скованной цепями. Запах тоски, которую не опишут никакие слова.
— Я требую подробностей. Я хочу знать всё, что ты знаешь об этой торговле. Не твою точку зрения. Не лекцию по её этичности. Подробности. Только подробности.
Ву снимает очки, нервно крутит в руках. Подробности… в подробностях как раз много неприятного. Так обдирают шпон с голых досок правды.
— Ты должен понимать, всё, что я расскажу, это государственная тайна. Это сведения, доступные очень ограниченному кругу лиц. Сведения, неизвестные за пределами страны. Комитеты по этике за пределами Народной Республики точно нас не поймут. Они не смогут отделить действия после казни от самого процесса казни. В нашей стране ситуация другая.
— В чём другая?
Палец старика скользит по краю стального операционного стола.
— Заключённых, которых казнят, не просят подписывать согласие на донорство органов, и к родственникам тоже не обращаются. Семьи заключённых содержатся под домашним арестом, пока не происходит сама казнь, а потом им разрешают придти и забрать урну с прахом. Им не говорят, что у покойных удаляли органы. В редких случаях, когда родственников просят подписать согласие, в случае отказа им угрожают громадными счетами за питание заключённого, за стоимость пули, которую используют во время казни, и прочие расходы…
Старик замолкает, ждёт язвительных комментариев Пиао. Тот молчит.
— …когда заключённого расстреливают, с точки зрения закона он перестаёт быть человеческим существом. Это просто объект, который стал собственностью государства. Власти уже определили его группу крови. Уже расписано, какие органы и кому будут пересажены.
— Но такие вещи нельзя планировать заранее. Во время казни повреждаются разные органы. Пуле ведь не прикажешь.
Взгляд Пиао скользит по столу. Тело. Выстрел в основание черепа вышел там, где была прежде левая щека. Кратер ужасающих размеров. Глаз, нос, половина рта, зубы, челюсть… пожрал яростный голод пули. Неровный укус цвета стоп-сигналов машины обрывается в чёрный тоннель.
— Некоторым пулям вполне можно приказать.
Понимание бьёт Пиао в солнечное сплетение. Удар исподтишка обрывает дыхание. Он едва может облечь его в слова.
— Заключённых стреляют по указанию, так? Если хирургам нужны глаза, стреляют в спину. Если хотят вырезать почки, стреляют в голову.
Ву отходит через комнату.
— Потребность в органах крайне значительна. В данный момент в стране есть две тысячи провинциальных центров с тюрьмами, где проходят казни. После каждой появляются органы, которые можно использовать, но для этого мы должны быть организованными, профессиональными. Необходимо планировать всё заранее.
— Значит, это планируется заранее?
— Ты не так понял, старший следователь. Если тебе нужна почка, мы можем организовать её в течение четырёх часов, подобрать её по твоим медицинским показателям. Заключённый застрелен в 11 утра… а почка приедет к тебе в 2 часа дня. В любой другой стране мира придётся ждать дни, недели, месяцы, иногда даже годы. Чаще всего органа не будет слишком долго, и ты умрёшь.
Старик снова протирает очки; пятен на них давно уже нет.
— Со всего мира больные люди прилетают к нам. Прилетают в Китай. Едут из Европы, Америки, Азии. За одну-единственную почку платят сто тысяч долларов наличными. Представь, Пиао, это помогает возродить больницы. Приносит много, много миллионов долларов нашей экономике от людей, которые у себя на родине просто умерли бы.
Он пытается улыбнуться, получается жалко.
— Те восемь человек, что мы выловили из реки, ты их узнал, доктор, так?
— Я узнал то, что с ними сделали. Узнал то, что кто-то пытался скрыть, изувечив их.
— Ты узнал их, правда?
— Только четверых.
— Которых четверых?
Тишина. Доктор аккуратно водружает очки на переносицу.
— Что, доктор, мне ответить за тебя? Ты узнал четверых китайцев, которых казнили в Гундэлинь. Юншэ. Фэн. Дэцай. Цзыян.
— Да, я узнал их. Это я засвидетельствовал их смерть после казни в «Лесу Добродетели». В последний раз я видел их, когда их оттаскивали в грузовик крематория.
— Из них не вырезали органы для донорства?
— Нет. Они не подходили для сбора урожая.
Со стороны двора в комнату врывается вихрь, поднятый лопастями вертолёта; дрожь резонанса проносится по нержавеющей стали операционных столов и стеклянным дверцам шкафов с инструментами.
— Загубленный урожай, а, доктор? Должно быть нелегко было отказываться от пары сотен тысяч долларов, которые продажа их органов дала бы нашей экономике.