Она улыбнулась, и Эва увидела, что ямочки на ее щеках с годами стал глубже.
– Да, но что скажет, например, муж, если ты выйдешь замуж, а он узнает?
– Ему либо придется это принять, либо пусть катится ко всем чертям, – коротко ответила Майя.
– Но разве тебе не тяжело с этим жить, год за годом? Ведь тебе же приходится это скрывать?
– А что, у тебя в жизни никаких тайн нет? У всех есть тайны. А ты, кстати, в своем репертуаре, – добавила она. – Обожаешь все усложнять, задаешь слишком много вопросов. Я хочу, чтобы у меня был маленький пансион, хорошо бы на побережье, еще лучше – в Нормандии. Мне хочется, чтобы это был старый дом, который я приведу в порядок сама. Мне нужна пара миллионов, к новому году они у меня будут, и тогда я уеду отсюда.
– Пара миллионов? Эва не могла найти слов.
– И потом, я очень многому научилась.
– Чему такое может научить?
– Да так, всему понемножку. Гораздо большему, чем можешь научиться ты, когда рисуешь. Мне кажется, это своего рода эгоизм – быть художником. Ты тратишь время только на постижение самой себя. Вместо того чтобы изучать других людей вокруг себя.
– Ты сейчас говоришь прямо как мой папа.
– А как он?
– Да не очень. Он теперь вдовец.
– Да? Я не знала. А что случилось с твоей мамой?
– Давай я тебе как‑нибудь в другой раз про это расскажу.
Они помолчали; каждая думала о своем.
– Ну, в профессиональном плане мы с тобой обе – аутсайдеры, – сказала вдруг Майя. – Но я хотя бы деньги зарабатываю. Не будем лицемерить, все мы в конечном счете работаем для денег, правда? Если бы у меня не было денег, чтобы купить себе кусочек торта в кафе, я бы не пережила. Я хочу спросить, а как у тебя с самоуважением?
Эва улыбнулась: подруга отплатила ей той же монетой.
– Плохо, – призналась она. Она больше не могла притворяться. – В кошельке у меня осталось сто сорок крон, а в ящике дома лежат неоплаченные счета на десять тысяч крон. Сегодня мне отключили телефон, и я не заплатила за страховку дома. Но я жду, деньги должны вот‑вот прислать. Я получаю стипендию, – сказала она гордо, – от Национального совета по делам художников.
– То есть ты живешь на пособие?
– Нет. Господи, конечно же, нет! – Эва почувствовала, что закипает. – Я получаю эти деньги, потому что моя работа заслуживает внимания; я подаю надежды; благодаря этим деньгам я могу работать дальше и развиваться, чтобы в конце концов встать на ноги как художник!
Она выпалила это, и ей стало легче.
– Прости, – сказала Майя примирительно. – Я не очень разбираюсь в этих делах. То есть, получать стипендию – это хорошо?
– Ну, конечно! Все об этом мечтают!
– Да, а вот мне государство не помогает.
– А ты бы попробовала, попросила, – хмыкнула Эва.
– Пойду еще кофе возьму.
Эва выудила из пачки еще одну сигарету и проводила взглядом пухленькую фигурку. У нее никак не укладывалось в голове, что Майя стала проституткой. Та Майя, которую, как казалось, она так хорошо знала. Но заработать пару миллионов – не кот начихал – неужели это действительно правда? Неужели это так легко? Она задумалась: на что бы она потратила пару миллионов, если бы они у нее были? Она могла бы расплатиться с долгами. Купить небольшую галерею. Нет, это просто невозможно – два миллиона! Наверняка подруга немного привирает. Хотя раньше она не врала. Они никогда раньше не врали друг другу.
– Вот, пожалуйста! Надеюсь, ты не подавишься этим кофе, узнав, откуда у меня деньги.
Эва рассмеялась.
– Нет, вряд ли. Кофе так же хорош, как раньше.
– А то я не знаю! То, что нам нужно, то, что мы хотим купить, – именно это и заставляет нас двигаться вперед. И добившись своей цели, мы на какой‑то момент останавливаемся, а потом ставим перед собой новые цели. Во всяком случае, я. Благодаря этому я чувствую, что живу: что‑то происходит, я двигаюсь вперед. А ты? Давно ли ты стоишь на одном месте? В художественном плане и в плане денег?
– Ну, довольно давно. Лет десять, не меньше.
– И моложе ты тоже не становишься. По‑моему, картина довольно грустная. А что ты пишешь? Пейзажи?
Эва глотнула кофе и приготовилась защищаться:
– Это абстрактная живопись. К тому же мои картины черно‑белые.
Майя терпеливо кивала.
– Понимаешь, у меня своя, особая техника, которую я развиваю многие годы, – объясняла Эва. – Я натягиваю холст нужного размера, загрунтовываю его белым, потом накладываю светло‑серый слой, а когда он высыхает, я накладываю темно‑серый слой, и так далее, пока не дойду до совсем черного. А потом все это сохнет. Долго. В конце концов я получаю совершенно черную поверхность. И моя задача найти на ней свет.
Майя вежливо слушала.
– И вот тогда‑то я и начинаю работать, – продолжала Эва, все более и более воодушевляясь. Не часто кто‑то соглашался слушать ее; это было просто восхитительно – рассказывать о том, как ты работаешь, и она решила использовать шанс на все сто. – Я как бы выскребаю картину на холсте. Я работаю старым скребком и еще стальной щеткой. Иногда – наждачной бумагой или ножом. Если я скребу слабо, появляются оттенки серого, если с силой, то добираюсь до самого нижнего слоя, до белого, тогда в картине много света.
– Но что же на них изображено?
– Не знаю. Тот, кто смотрит на картину, должен сам понять, что он видит. Это происходит как бы само по себе. Там только свет и тень, свет и тень. Мне они нравятся, я считаю, они прекрасны. И точно знаю, что я большой художник, – закончила она упрямо.
– Вижу, что от скромности ты не умрешь.
– Нет. Это всего лишь «необходимая суровость продуктивного эгоиста». Цитата из Шарля Мориса.
– Наверное, я чего‑то не понимаю. То, что ты рассказала, конечно, здорово, но это не сильно помогает, когда их никто не покупает.
– Я не могу писать картины, которые люди хотели бы купить, – сказала Эва подавленно. – Я должна писать картины, которые я сама бы хотела иметь. Иначе это не искусство. Это заказы. Просто картинки, которые народ хотел бы видеть у себя в гостиной над диваном.
– У меня в квартире есть кое‑какие картины, – произнесла Майя с улыбкой, – интересно, что ты о них скажешь.
– Ну… Насколько я тебя знаю, они красивые, красочные, с птичками, бабочками и все в таком роде.
– Твоя правда. И что, я должна их стыдиться, по‑твоему?
– Не исключено, особенно, если много за них отдала.
– Так оно и было.
Эва тихонько засмеялась.
– Всегда думала, что художники рисуют кистью, – сказала вдруг Майя. – А ты никогда не используешь кисти?
Никогда. При моей технике все начинает проявляться, когда я работаю скребком. Весь свет и вся тьма. Мне надо только найти их, вывести на свет Божий. Это страшно интересно – я никогда не знаю, что найду. Я пробовала писать кистью, но у меня ничего не вышло, кисть была как искусственное продолжение руки, я словно бы не могла приблизиться к холсту. У всех художников своя техника, я придумала свою. И мои картины не похожи ни на чьи. И я должна продолжать работать так же. Рано или поздно мне повезет. Я непременно встречу галерейщика, который будет думать так же, как и я, и даст мне шанс. И сделает так, чтобы я могла организовать персональную выставку. Мне нужно‑то всего пару положительных отзывов в газетах, может быть, интервью, и тогда все будет в порядке. Дальше все пойдет само собой. Я в этом просто уверена, и я не собираюсь сдаваться. Не дождутся!
Она говорила и чувствовала себя еще более упрямой. Ощущать это было приятно.
– А ты не можешь пойти работать? Я хочу сказать, найти себе какую‑нибудь нормальную работу? Чтобы иметь постоянный заработок. Ты могла бы писать свои картины по вечерам, например.
– Две работы? И еще Эмма? Майя, я ведь не лошадь.
– Ну и что? Я ведь работаю на двух работах. Надо же что‑то в налоговой декларации писать.
– А что ты делаешь?
– Работаю в Кризисном центре.
Эва не могла не рассмеяться, настолько парадоксальной была ситуация.
– Не вижу в этом ничего смешного. Одно не мешает другому. Я работник хороший, – заявила Майя решительно.
– Не сомневаюсь. Но наверняка не сомневаюсь, что твои коллеги понятия не имеют, чем ты занимаешься помимо работы в Центре.