Тест Тьюринга имеет определенное преимущество по сравнению с воровством королевских драгоценностей или улаживанием арабо-израильского конфликта. Дело в том, что подобные тесты невозможно повторить (если пройти их успешно один раз); они слишком трудны (многие весьма разумные люди в прошлом не смогли сделать этого); их слишком трудно судить объективно. Подобно хорошему пари, тест Тьюринга очень соблазнителен; он выглядит справедливым, трудным, но возможным, и объективным в принятии окончательного решения. Этот тест напоминает пари и в другом смысле. Он мотивирован желанием Тьюринга прекратить бесконечные бесплодные препирательства, заявив: “Либо докажите, либо замолчите!” Тьюринг говорит нам: “Вместо того, чтобы спорить о конечной природе и сущности разума, почему бы нам не договориться, что любой, кто сможет пройти этот тест, наверняка разумен, и затем задаться вопросом, как сконструировать машину, которая сможет его пройти?” По иронии судьбы, Тьюрингу не удалось остановить этот вечный спор — он лишь направил его по иному руслу.
Можно ли критиковать тест Тьюринга за его идеологию “черного ящика”? Во-первых, как замечает Хофштадтер в своем диалоге, мы обращаемся друг с другом, как с черными ящиками — наше убеждение в том, что другие люди разумны, основано на наблюдении над их поведением, которое кажется нам разумным. Во-вторых, идеология “черного ящика” является общей для любого научного исследования. Мы узнаем нечто о молекуле ДНК, наблюдая, как она отвечает на разного рода стимулы, точно так же, как мы узнаем новое о раке, землетрясениях и инфляции. Когда мы исследуем макроскопические объекты, иногда бывает полезным “заглянуть” в черный ящик. Для этого мы применяем к его поверхности “открывающий” зонд (например, скальпель); затем фотоны отражаются от открывшихся внутренностей и попадают к нам в глаза. Все это лишь еще один эксперимент с черным ящиком. Мы должны, как говорит Хофштадтер, поставить перед собой следующую проблему: “Какой зонд будет самым подходящим для поисков ответа на интересующий нас вопрос?” Если мы хотим узнать, разумно ли некое существо, вряд ли нам удастся найти более прямой и красноречивый “зонд”, чем повседневные вопросы, которые мы задаем друг другу. “Бихевиоризм” Тьюринга заключается лишь в том, что он попытался включить это почти общее место в полезный эксперимент лабораторного типа.
Другая проблема, затронутая, но не решенная в диалоге Хофштадтера — это вопрос изображения. Компьютерная имитация чего-либо обычно представляет из себя детальное, “автоматическое” многоплановое изображение этого объекта или явления; но, разумеется, между реальностью и изображением — огромная разница, не правда ли? Джон Сирл говорит: “Никто не ожидает, что мы получим молоко и сахар, симулировав на компьютере формальные процессы лактации и фотосинтеза…” Если бы мы написали программу, которая изображала корову на цифровом компьютере, наше изображение, будучи всего лишь имитацией коровы, не давало бы молока. Вместо этого, “подоив” нашу корову, мы получили бы имитацию молока. Какой бы качественной эта имитация ни была, и как бы вы ни страдали от жажды, пить это молоко нельзя.
Однако представьте себе, что мы разработали имитацию математика, и что наша программа работает хорошо. Стали бы мы жаловаться, что хотели получить доказательства, а вместо этого обрели лишь имитацию доказательств? Но ведь имитация доказательств — это те же доказательства, не так ли? Здесь все зависит от того, насколько хороши эти “сымитированные” доказательства. Когда авторы комиксов изображают математиков, размышляющих перед исписанными досками, в качестве доказательств или формул они обычно пишут полную белиберду, какими бы “реалистичными” эти каракули ни казались неспециалистам. Если бы имитация математика выдавила “липовые” доказательства, похожие на доказательства из комиксов, она все же могла бы имитировать некие черты математиков, представляющие теоретический интерес — может быть, манеру речи или рассеянность. С другой стороны, если бы программа была написана так, что выдавала имитацию тех доказательств, которые мог бы найти хороший математик, она была бы не хуже ее “коллеги” — по крайней мере, в области доказательств. По-видимому, в этом и заключается разница между абстрактной, формальной продукцией, такой как доказательства или песни (см. следующую главу, “Принцесса Несказанка”), и конкретными, материальными продуктами вроде молока. К какой категории относится разум? На что похожа способность мыслить — на молоко или на песню?