– Неплохо задумано...
Мов задумчиво прошлась по комнате. Затем, подхватив свое пальто, перебросила его через плечо.
– Я убегаю. Не буду вам мешать, – сказала она со вздохом.
– Ты меня не дождешься?
– Нет. Мне надо упражняться на фортепиано.
– Коль скоро ты идешь домой, не сочти за труд передать Феликсу, чтобы он приготовил голубую комнату.
– Для Мориса?
– Да... Нам предстоит много работы, так что будет удобнее, если он поживет с нами.
Прежде чем уйти, Мов одарила меня долгим прощальным взглядом, от которого я покраснел, как рак.
– Ну, что же, до скорой встречи, Морис...
В ее голосе я уловил едва скрываемое презрение. Как только в коридоре затих стук ее каблучков, Люсия заперла дверь и, раскрыв объятия, направилась ко мне.
Я был в ужасе. Актриса решала мою судьбу, не считая нужным узнать мое мнение. Я был игрушкой в ее руках, это пугало и пьянило.
– Ну, что скажешь, малыш?
– Я ничего не понимаю.
– Все, что я ей сказала, – чистая правда. Эта идея мне пришла в голову сегодня, во время съемок. Я всерьез займусь твоей карьерой, дорогой, и сделаю из тебя великого артиста.
– О, Люсия...
– Вот увидишь, а пока я хотела бы с тобой не расставаться...
Едва закончив последнюю фразу, женщина заключила меня в объятия и стала призывно покусывать мое ухо. Я закрыл глаза.
Вечером после съемок мы отправились за моим чемоданом. Я не хотел, чтобы Люсия поднималась в мою убогую каморку, тем более что мне было запрещено пользоваться лифтом. Однако упрямая актриса настояла на своем.
Некоторое время она не решалась войти, с порога рассматривая почти монашескую келью, в которую через пыльные форточки едва пробивался свет. Обстановка явно спартанская: кровать, стенной шкаф белого цвета, газовая плитка и единственный стул. Из обычных удобств был лишь маленький рукомойник.
– Ну вот, видите, – пробормотал я. – Полное убожество!
Мне было стыдно за царивший в комнате беспорядок: неубранную кровать, где простыни не менялись уже месяц, стол, на котором банка из-под сардин и пустая молочная бутылка соседствовали с зубной щеткой.
Люсия наконец переступила порог и, обернувшись ко мне, улыбнулась:
– Здесь просто замечательно, Морис!
– Вы смеетесь надо мной!
– Вам трудно понять, насколько ваше жилище выглядит трогательно, наивно, чистосердечно... Здесь все дышит присутствием молодого человека...
Я растерялся. Ее слова казались искренними, но растроганность, по-моему, шла от снобизма. Я при всем желании не мог понять, какую прелесть можно было найти в этом душном, пропитанном затхлостью клоповнике.
Люсия подошла к кровати, над которой висела пришпиленная кнопками к стене фотография моей матери.
– Это твоя мать?
– Да.
– Давно был сделан снимок?
– В прошлом году.
– Боже мой, как же молодо она выглядит!
Я подошел ближе. Рядом с улыбающейся мамой сидела наша старая овчарка Вилли. Позади них, на заднем плане, виднелась соседская изгородь, через которую свисали кусты роз. Действительно, мама выглядела очень молодо, гораздо моложе Люсии.
– Ну что же, давай собирать вещи!
Я вытащил из-под кровати потрепанный картонный чемодан, жалкий вид которого не могли скрасить разноцветные гостиничные этикетки, привезенные с Кубы одним моим приятелем. С помощью Люсии я сложил в него мой второй костюм и нижнее белье. Сняв со стены фотографию мамы, я засунул ее в книгу пьес Жана Ануя.
– Ну вот и все, – выдохнул я.
Держа чемодан в руках, я с тайным волнением в последний раз обвел глазами пристанище, в котором пережил свои первые парижские надежды и разочарования. Люсия вдруг уселась на кровать.
– Морис, я бы хотела принадлежать тебе именно здесь.
– Здесь? – как идиот, переспросил я.
– Да. Иди ко мне.
Пришлось подчиниться. Все повторилось сначала, но на этот раз с большим искусством, чем днем. Актриса взяла инициативу в свои руки. Она занималась любовью с той же самоотдачей, с какой играла на сцене, вкладывая в это всю свою душу, всю свою веру... Бедное убранство комнаты, жалобный скрип пружинного матраца усиливали ее возбуждение.
Некоторое время спустя, когда я в изнеможении вытянулся рядом с ней, она прошептала мне на ухо:
– Сохрани за собой эту комнату, Морис. Мы будем часто сюда приходить, хорошо?
Я пообещал.
Феликс, исполненный достоинства, взял из моих рук чемодан. Его презрение выразилось лишь в том, что, относя чемодан в мою комнату, он старался держать его подальше от себя. Люсия потащила меня в гостиную, где прилежно разучивала гаммы ее племянница. Девушка не стала прерывать своих упражнений, сделав вид, что не заметила нашего появления. Я остро ощущал ее недовольство. Было совершенно очевидно, что мое вторжение в жизнь этого дома ей неприятно. Мне предстояло проявить много терпения и уступчивости, чтобы завоевать ее расположение.