— Что он там наплел тебе с этими филодендронами?
Она не ответила. Франк, затянувшись сигаретой, выпустил голубоватый дым.
— Извините мою прямоту, — продолжил Паоло, — ко мне очень не понравился этот парень. Нехорошо как-то чувствовать неприязнь к людям, сделавшим тебе добро, вы не находите?
Не получив никакого ответа, он попытался было обрушиться на Варнера, намереваясь что-то сказать ему, что было довольно тяжело, учитывая то, что он не знал по-немецки ни одного слова.
Немец в ответ только любезно улыбался.
— Если бы ты не был таким мудаком, ты бы научился французскому! — сказал ему Паоло.
Улыбка Варнера стала еще шире.
— Франк, любовь моя!
Он поднял голову. Конечно, Лиза и раньше говорила ему нежные слова, но никогда не употребляла слово «любовь». Однажды он сказал ей об этом, и она попыталась с трудом объясниться. По ее мнению, «любовь» — это ядовитое, отравленное слово, и она боялась его.
— В какой-то момент я даже смирилась, что мы никогда больше не увидимся, Франк. Как ты считаешь, я изменилась?
Его тяжелый взгляд, в котором было что-то вызывающее, испугал ее.
— Странно представлять себе людей, когда ты не видишь их целых пять лет, — в конце концов пробормотал он.
Паоло почувствовал себя лишним.
— Что они там возятся с этим фургоном! — сказал он, направляясь к складу. — Пойдем посмотрим? — предложил он Варнеру. Но поскольку тот не двигался, Паоло спросил:
— Скажите-ка, Лиза, как по-немецки: «Пойдем-ка, корешок!»?
Лиза перевела Варнеру слова Паоло, и оба мужчины вышли. Оставшись наедине с Франком, вместо облегчения она ощутила смутную тревогу.
— Какой же ты представлял меня? — спросила молодая женщина.
— Именно такой, какая ты есть, — твердо сказал Франк, — это-то меня и удивляет. Ты слишком совпадаешь с тем образом, который я создал сам себе.
Скованными руками он ласково провел по ее лицу.
— Я говорил себе… — начал было он, но замолчал, и его глаза затуманились.
— Что ты говорил себе, Франк?
Он покачал головой.
— Нет, оставь, я отвык разговаривать.
Она губами прикоснулась слегка к лицу своего любовника, обнаруживая новые, еле ощутимые морщины. Должно быть, он ужасно страдал, сидя в четырех стенах своей камеры.
— Чего тебе больше всего не доставало эти пять лет? — с едва уловимым кокетством спросила Лиза.
Этот вопрос заставил Франка задуматься. Он улыбнулся, напустил на себя наглый вид и прошептал:
— Ты, правда, хочешь, чтобы я сказал тебе?
Она знала, что ее ожидает разочарование, но, заранее смирившись с этим, кивнула:
— Конечно, говори!
— Деревьев, — серьезно ответил Франк. — Деревьев, Лиза!
Она не могла понять, правду он говорит или врет. У Франка всегда были необъяснимые приступы лирического настроения. Временами этот жестокий человек с холодными страстями погружался в дешевую поэзию и как бы пропитывался ею. Из подобной депрессии он выходил еще более жестким и мрачным.
На этот раз он говорил искренне.
— Деревьев? — повторила Лиза.
Она с трудом могла представить себе дерево. Это слово было для нее лишено всякого смысла.
— Я потратил пять лет, чтобы понять, что же такое дерево, — заявил Франк. — Теперь я знаю…
Подойдя к стеклянной двери, он выглянул наружу. На мокрой, слабо освещенной улице не было никаких признаков растительности.
— И здесь их нет, — заметил он. — Всюду железо, бетон! Люди убивают мир.
Подойдя к нему сзади, Лиза обняла его за талию. Прижавшись к его спине, она прошептала ломающимся голосом:
— О! Франк! Скажи мне, что это ты! Что это — именно ты!
— Это я, — сказал Франк.
— Когда шел процесс, — продолжала она, — я еще не очень-то понимала немецкий. В зале суда я сидела одна. Когда объявили приговор, я не сразу поняла, что в нем говорится. Гесслер потом объяснил мне. Эти несколько минут безвременья, Франк… Они длились дольше всей моей жизни. Когда я узнала, что тебя приговорили к пожизненному заключению…
Лиза с трудом восстановила дыхание.
— Странно, но я ощутила какое-то облегчение.
Франк рассмеялся.
— И все же это — максимальное наказание, ведь смертная казнь здесь запрещена.
И он злобно прибавил:
— Ею здесь так часто пользовались, что она вышла из моды.
— Мне казалось, что во власти этих ужасных судей восстановить ее для тебя.
— Ну уж нет! Как видишь, они не удостоили меня этой чести.
Отойдя от двери, он снова уселся, запрокинул голову и принялся разглядывать потолок из фиброцемента, на котором сырость нарисовала пятнами какие-то сюрреалистические мотивы.