Он, наверно, думал то же, что и я. Я прочистил горло, скрестил ноги, чтобы создать видимость расслабленности.
Затем я начал:
— Так вот, инспектор…
Более сердечным он не стал. Все тот же легавый. Он меня отправил в камеру, где я провел несколько дней.
Время тянулось бесконечно. Мне не удалось добиться своего. Никогда больше я не обрету ни свободы, ни любви женщины. Меня будут судить. Может быть, отрубят голову… Но я не верил в это, потому что у нас, во Франции, присяжные заседатели чувствительны к любви.
Мне потребовалось время, чтобы понять, что в какой-то ничтожный миг я перешел из счастливого мира к самой черной безнадежности и отчаянию. Но мне потребовалось еще больше времени, чтобы смириться с этим.
Когда, наконец, я появился в кабинете Шарвье, там была Жермена и инспекторы. Я был поражен темным цветом ее лица и потерянным взглядом. Я улыбнулся ей.
— Здравствуй, Жермена…
Она слабо кивнула в ответ.
— Садитесь, — сказал главный инспектор.
Перед Шарвье лежала стопка бумаг.
— Деланж, мы произвели эксгумацию Кремана. Говорю вам сразу же: придуманная вами версия не пройдет: он умер естественной смертью. Ни малейших следов яда… Так утверждают эксперты. За столь короткое время мышьяк не мог попасть в желудок Кастэна!
Инспектор не блефовал. Это подтверждало подробное, подписанное и заверенное заключение.
Я посмотрел на Жермену. Ее лицо так много выражало… Это она его отравила… Я вспомнил о жалобах могильщика на боль в желудке, о его позывах к рвоте, желтый цвет его лица, его слабость… Неделями она отравляла его. Это был ее ответ на его мелочность и побои.
Шарвье смотрел на нас.
— Я собрал вас обоих с намерением установить истину. Истину! Слышите меня? Кто из вас двоих скормил эту гадость Кастэну? Давайте-ка, детки, время настало!
Я поднялся. Сидеть больше было невмоготу.
— А, ладно, что уж… Да, это я, инспектор! Я один. Таким образом я хотел его уничтожить. А потом, когда я узнал, что он едет в Париж лечиться, я испугался, что врачи доберутся до истины. Тогда я ускорил события и воспользовался представившейся возможностью.
Я не смотрел ни на кого. В таких условиях врать нелегко.
Раздался подозрительный голос Шарвье:
— А зачем тогда вы выдумали эту историю с мышьяком в склепе?
— Я надеялся, что мне поверят… Потому что отравление, которое я совершил, предполагает умысел, не так ли? И мне казалось, что на присяжных это произведет плохое впечатление.
— Мадам Кастэн была вашей сообщницей?
Я пожал плечами:
— Вы думаете, что для того, чтобы бросить щепотку порошка в стакан, нужно несколько человек?
— Она была в курсе ваших действий?
— Абсолютно нет.
— Мадам Кастэн, вы были в курсе этого отравления?
— Нет.
— А того, что было дальше?
— Тоже нет.
Я взглянул на Жермену:
— Если бы она узнала об этом, она ни на минуту не осталась бы со мной. Не так ли, дорогая?
Ее глаза были такими нежными, какими я никогда их не видел. Я понимал, что она принимает мою жертву. И не из эгоизма, но как почесть, которую я воздавал нашей любви. Она чувствовала, что, спасая ее, спасаю в себе что-то более ценное, чем жизнь и свобода.
— Нет, — прошептала она, — я бы не осталась с тобой, Блэз…
Еще одним взглядом я поблагодарил ее за то, что она приняла мой дар. После этого я сел, уставший, как человек, проделавший тяжелую работу.
Когда я повернулся, чтобы взглянуть на Жермену еще раз, ее уже не было…
Ее увели, совсем одну, в жизнь!
