Ты был просто хорошим братом, моим самым большим сторонником и самым лучшим другом. Я хочу, чтобы ты знал, что я всегда очень сильно любила тебя и продолжаю любить сейчас.
Я бы очень хотела увидеть, как ты женишься и заведешь детей (желательно с Индиго. P.S. Я действительно думаю, что она та самая). И я это сделаю. Я знаю, что увижу. Просто буду смотреть сверху.
Знай, что каждый раз, когда ты видишь бабочку, это я говорю тебе: «Я люблю тебя». Когда Авокадо лает на дверь, а там никого нет, знай, что это я. С каждым ударом твоего сердца я рядом с тобой.
Ты должен поверить мне, когда я говорю, что нет простого способа сделать это. Попрощаться, я имею в виду. Я знаю, что вам всем больно, но вы поверите мне, если я скажу, что здесь мне лучше? Пожалуйста, поверьте. Никогда не переставай улыбаться. С каждой улыбкой я становлюсь ближе к тебе. С каждой слезой отдаляюсь.
Позаботься о маме и папе. Помоги им пройти через это. Я знаю, что Индиго тоже им поможет. Они любят ее как собственного ребенка, хотя едва знают.
И помнишь, о чем мы говорили? Вчера? Да, имена детей. Брат, я знаю, что ты на меня злишься, но ты не можешь себе представить, как сильно я буду преследовать тебя, если ты не выполнишь мое желание.
Я просто надеюсь, что не застану тебя с Индиго... ну, ты понимаешь. Я стерла это из своей памяти, и мне не нужно повторение, спасибо.
Пожалуйста, прочитай письмо «Для мира» на моих похоронах. Оно ответит на все ваши вопросы.
Я люблю тебя, старший брат. И буду очень скучать по тебе, и знаю, что ты тоже будешь скучать по мне, но я прошу тебя, не позволяй этому разрушить твою жизнь. Сделай древотерапию реальной, сделай Индиго счастливой, надень кольцо на ее палец и сохрани мне стул на своей свадьбе.
Ливи, целую»
Глава 40
Индиго
Я ненавижу похороны. Они вызывают только черные воспоминания. Моменты, через которые никто не должен проходить, но нужно пройти через них. Это как опыт вне тела. Ты видишь всех, слышишь всех, но ты заперт внутри. Онемел.
Не могу даже представить, что чувствует Элиас. Я как-то слышала, что отношения между братом и сестрой запутаны так, как не могут быть запутаны никакие другие. Должно быть, ему так больно.
Его мама молчит. Наверное, это не очень хорошо по сравнению с тем, какой она была всего несколько дней назад. Возможно, она прочитала ее письмо.
Элиас тоже был довольно молчаливым. Он улыбается, когда видит, что я проснулась, но только на секунду. После этого улыбка исчезает, словно ему нельзя испытывать радость.
Я тоже так чувствую. В любом случае, не так много поводов для улыбки. Только он.
Мы все находимся в отдельной крошечной комнате в задней части часовни, с парой коробок воды в бутылках и тремя стульями. Я одна встала, потому что мне показалось, что это правильно. Они страдают больше всех.
Я не говорю, что не страдаю — я больше не чувствую своих ног — но могу стоять, и этого достаточно.
Лорелай выглядит совершенно разбитой, одетая в черное на похороны своей дочери. Том просто рядом с ней, рука в ее волосах, время от времени целует ее в макушку и выглядит опустошенным.
Лорелай прочищает горло.
— Я не могу прочитать письмо, — ее голос срывается, и отец Элиаса кивает.
— Я сделаю это, — говорит он, прежде чем Элиас успевает предложить.
Том берет письмо у Лорелай и открывает его, вздохнув, когда видит ее письмо. Он проводит пальцами по письму, слезы наполняют его глаза.
Я хватаю Элиаса за руку. Я сжимаю ее, изо всех сил стараясь быть рядом с ним, хотя не знаю, как это сделать для себя.
— Привет, — говорит Том, читая письмо, его голос уже потрескивает, — я явно не знаю, как начать это письмо. Мне никогда не приходилось этого делать, и я бы хотела, чтобы мне никогда не пришлось, но если вы читаете это... мне очень жаль. Я люблю всех вас, включая Индиго. Я знаю, что она там, и не хочу, чтобы она чувствовала себя обделенной.
Ее отец слегка улыбается, и я тоже улыбаюсь, слыша ее голос сквозь слова.
— То, что я сделала, не имеет ничего общего ни с кем из вас. Жизнь была хороша, пока два месяца назад часть меня не перестала жить. Думаю, это мягко сказано. Единственные моменты, когда я чувствовала себя живой, были рядом с каждым из вас.
Лорелай фыркает, сдерживая рыдания, а Элиас сжимает мою руку. Я не знаю, осознает ли он, что делает это. Да и неважно. Он может сломать ее, мне все равно.
Том продолжает:
— Я не помню дату, что может быть странно для вас, потому что жертвы обычно помнят ее. Но не я. Я помню ее фрагменты. Как я вышла из класса и пошла домой по короткому пути. Это была моя судьбоносная ошибка. Нет простого способа сказать это, но я хочу, чтобы вы знали правду. Я... меня... — он останавливается, глубоко вдыхает, прежде чем поднести дрожащую руку ко рту.
Его лицо становится белым, рука сжимается в кулак, и он зажимает его во рту, все его тело дрожит.
Черт. Это так плохо.
— Меня изнасиловали... — он снова останавливается, ругаясь под нос, пытаясь пройти через эту пытку, — мой школьный психолог. Я была отвратительна сама себе. Его прикосновения были повсюду, как бы я ни старалась их смыть.
Элиас встает, неустойчиво держась на ногах. Мне становится плохо, и я прикрываю рот рукой, боясь, что меня вырвет.
— Я ненавижу его не больше, чем себя за то, что произошло. Я молюсь, чтобы вам никогда не пришлось чувствовать, как ломается ваше тело, пока ваш разум наблюдает издалека. — Том разрывается в рыданиях.