— А мама? Мама, как же?
— Мне дорога твоя мать. Я буду думать.
Ногай вышел из юрты, распорядился, чтоб нашли хорошее место, проводил Сашку немного вместе с нукером.
— А Фрола тоже можно со мной?
— Найдите этого Фрола, приведите к купцу. Да обращайтесь как с дорогими гостями — почтительно.
Нукер поклонился и повел сонного шатающегося Сашку. Ногай смотрел им вслед. «Взрослый ведь парень, а жизни совсем не знает, в настоящем бою не был, пыль дорог не топтал, жизнь его на волоске не висела. Книжек начитался и думает, все так легко. Императорский лекарь… надо же. Упрямый, все же, как Настя. Настя… Настенька, Хурхэ ты моя…»
Она была под кожей его, текла по венам, билась в сердце, терзала разум. Как же ждал он с ней встречи! Свиделись… Оставить тебя в беде немыслимо! Как же быть-то? Как выручить? Шутка ли, за две недели с двумя тысячами обогнуть Булгарию и до земель Византийских дойти? Не успеет. На корабле? Сколько выйдет… человек триста. Мало. Византия богатая, — сколько человек в ответ выставит? Кто за них вступится, какие соседи? А за него? Нет, умирать в бою не страшно, а вот людей за собой на смерть вести из-за своей прихоти — совестно. Туда-Менгу только рад будет, если он падет.
Забрезжил синевой рассвет, облаков не было, день обещал быть ясным. В дали защебетали птицы. Ногай брел дальше по просыпающемуся лагерю и, казалось, само небо легло на плечи и давило — так тяжко стало. Сгорбился. Из своей юрты показалась Олджай, зло с ухмылкой глянула, слегка поклонилась. И чего этой змее не спится? Какую гадость опять замыслила? Намудрил ты, Менгу-Темир, а мне хомут теперь этот нести. Всегда боялся сглупить — как ты, из-за женщины. И вот на тебе! Не убежишь от судьбы, никак не убежишь… Что ж так все сложилось, Хурхе? Все думал, почему ты не едешь?.. Забыла, не дождалась? Оно воно как обернулась… Думал, по совести, за обиду наказать, а тебе за меня досталось… Как же быть-то теперь?.. Война развязанная из-за женщины — сказка. А сказка ли была, когда Менгу-Темир — женщину на двадцать тысяч воинов обменял? Глупость… Что у него? Две тысячи человек с женщинами и детьми…
Подошел сотник, поклонился, опять завел разговор про котлы.
— Знаю, — кивнул ему Ногай, — думаю.
…и дырявыми котлами. Много получат ли его люди от взятия темницы? Какова добыча наша, спросят они? Что дашь нам, хан Ногай? Чем кормить детей? Во что наряжать наших жен? Кандалы да цепи — вот ваша добыча! Разбегутся. Туда-Менгу побегут присягать… Как не смотри, все плохо выходит. Я, словно путник, сбившийся с караванной дороги и блуждающий во тьме… Аль-Джаббару[16], просвети же мой разум.
Возле одной из бедных походных палаток два простых копейщика играли в бабки. А дальше собралась толпа — шумели. Ногай прошел туда, увлеченные игрой остальные его не заметили. Ногай увидел, что игра была новой: три плошки, надо угадать, под какой косточка. Водила требовал расплаты. Пальцы требовал.
Ногай встал рядом. Смотрел. «А, может, и нет никакой белой косточки?»
— А со мной сыграешь? А? Выиграешь — озолочу! А проиграешь — палец отрежу! — грозно потребовал Ногай.
— Хан! Хан Ногай! — зашумели, расступились в разные стороны. Два нукера встали за спиной Ногая.
Воин, бывший водилой — смутился, как-то сжался весь. Голову опустил, молчал. Ногай присел напротив:
— Ну, играй.
Тот закрутил плошки, остановил, но головы так и не поднял.
— А коли прознаю, что дуришь меня и нет там ничего — так и голову тебе с плеч!
Ногай не стал выбирать:
— Ишь чего удумал, воинов моих калечить! — Ногай погрозил ему кулаком. Подбежали нукеры скрутили за руки мужичка. — К кобыле его привяжите, пусть проветрится.
— А вы?! — гневно буравил он одним глазом собравшихся вокруг воинов, — Кто вам разрешил на пальцы играть?! Ваши пальцы мне принадлежат! Мне! Так же как и вы сами!
Ногай повеселел. Понял он, как поступить надо. Вызвал к себе писаря и составил с ним гневное письмо византийскому императору. Приложился к письму печатью своей. А потом велел Сашку будить. Ему под диктовку тоже стал письмо наговаривать. Сашка побелел, замер:
— Я не могу такое писать…
— Пиши, пиши, сейчас жизнь матери только в твоих руках.
Сашка поколебался и все же написал. Ногай подошел, приложился печатью и подписал: «Хан Ногай».
Глава 27
Адамиди негодовал, настаивал, а когда не помогло — стал требовать и ругаться, но даже поддержка купцов первой гильдии не помогла ему. Нижайшее прошение сыновей Анастасии Тимофеевны с просьбой учесть признание и полное раскаяние матери в совершенном, учесть, что все же она не из простого сословия, а женщина уважаемая — вдова купца; а также, как распускал слухи Адамиди (но сие, конечно же, не подтверждено), — подкрепленное покровительством и щедрыми подарками Евстрафтии Эказест — было удовлетворено полностью. Анастасия Тимофеевна была казнена не на рыночной площади как какая-то ведьма, бродяжка, а во дворе тюремной крепости, скрыто от всех глаз. Тело ее было передано со всем уважением, в закрытом гробу ее сыновьям. В маленькой церквушке за городом было проведено отпевание. На службе были лишь дети её да купец новгородский. Сыновья стояли понурые и тихие. Купец же шумно сморкался, и даже порой скупая мужская слеза катилась по его бородатым щекам. После окончания последних молитв, Анастасия Тимофеевна была погребена навсегда близ маленькой деревеньки, далеко от всей мирской суеты. Сыновья ее навсегда покинули Константинополь.
За два дня до этого…
Сашка думал, что раз Ногай поставил его во главе посольской миссии, то ордынцы будут его теперь слушаться и уважать, но не тут-то было. Его по большей части сторонились. Да, палкой его не били, но общая беседа замолкала, когда Сашка, слонявшийся от скуки по кораблю, примыкал то к одной, то к другой группе. Больше всех, хмуро сведя брови и бросая сердитый взгляд, недолюбливал его военачальник Урунгташ-ага, сотник, поставленный Ногаем за главного, но обязанного свои действия с этим славянским мальчишкой все обсуждать и к мнению его прислушиваться.
Фрол же, всегда ворчавший и всего вечно опасавшийся, лишь больше раздражал и нервировал и без того остро переживающего юношу.
Отойдя разочарованно от очередной группы людей, он устремил свой взгляд туда, где по его уразумению должен был быть дом. Корабль качало на волнах. «Успеть бы! Подожди, мама, я уже иду…»
Рядом, качаясь, завалился паренек, весь бледный — ему это путешествие давалось с трудом.
— Просто постарайся не смотреть, — посоветовал с сочувствием Сашка.
— Да и так не гляжу, а все равно расплывается все вокруг. Пляска проклятых дэвов.
— На вот, — Сашка достал из заплечной сумки платочек, развернул — там были маленькие слюдяные пластинки. — Смолка пихтовая. Помогает от мук качания.
Парень взял осторожно, принюхался, закинул пастилку в рот. Поморщился.
— Пряно-то как! — шмыгнул носом, — но помогает, и правда легче.
— Меня Александр звать, можно просто Сашка.
— Сагнак.
С Сагнаком они сошлись быстро, они оба были одного возраста и страсть как мечтали о путешествиях. Сашка рассказывал ему сюжеты прочитанных книг, а Сагнак народные сказания о храбрых славных багатурах. Это общение помогло Сашке справиться с тяготами ожидания, отвлечься от тревог.
И вот день настал, на утро восьмого дня их путешествия — показался порт Константинополя. Корабль их медленно зашёл в искусственно вырытый канал, приближаясь к пристани. Сашка тоскливо рассматривал родные, хорошо знакомые места, и узнавал, и не узнавал их. Старые серые склады вереницей тянулись вдоль пристани. Вон, вот там, — он не раз обедал: прекрасные лепешки и травяной взвар, а вот мясо лучше не брать, это он знал точно. Улыбнулся, вспоминая плутоватого повара Усдибада: из чего только тот не готовил начинки для пирогов! Говорят, даже портовых крыс запекал. Там, дальше за таверной, был их склад. Сотню раз он хаживал к брату, там вела счета мать — казалось, забеги туда и увидишь знакомые лица — и все будет как прежде… Он вздохнул. Никого там нет, как и от привычной жизни ничего не осталось.
16
Аль-Джаббару — одно из имен Аллаха, Помогающий, Проявляющий милость, Воздающий благом тех, кого настигла беда и Вселяющий спокойствие в их сердца.