Он так и сказал «реальное» — странно, может быть, слегка старомодно.
— Ник — это Никита? — уточнила я.
— Ник — это Никлас, Николай.
— О, моего прадедушку звали Николаем. Он воевал… — от смущения я всегда начинала нести всякую чушь.
— Вот и я Николай, — мне показалось, или по его лицу скользнула тень, на миг омрачив ясный взгляд, словно набежавшие на солнце тучи. — Но если не возражаешь, предпочтительнее называть меня Ником.
Его голос звучал очень мягко и словно обволакивал меня. И акцент все-таки имелся, не ярко выраженный, но ощутимый. Какой? Может, польский или прибалтийский? Наверное, нет, хотя я не лингвист. Да и Никлас — конечно, не русское имя.
— Ты откуда? — спросила я напрямую.
Как-то сразу возникло чувство, что эта встреча не случайна, а была предопределена очень-очень давно, так что, несмотря на все смущение, мне казалось, что я имею право задавать любые вопросы.
— Я говорю не слишком хорошо? — Он весело посмотрел на меня. — Ну извини. Я только наполовину русский. Моя мама была из России, из Москвы. Меня сразу учили двум языкам, а первые слова, по семейной легенде, я произнес именно по-русски.
— А отец? — спросила я.
Официантка принесла кувшин и стаканы, бросила на Ника долгий взгляд и нехотя ушла.
— Мой отец немец. Вы до сих пор не очень любите немцев, — произнес он, наливая мне напиток в высокий стакан.
— Это не так! — поспешно отозвалась я, ругая себя, что сболтнула лишнее про прадедушку. Когда была та война! Да, после нее остались шрамы у обоих народов, но она уже не властна над настоящим, можно оставить ее истории, куда уходит все отжившее.
— Хорошо, — Ник налил немного себе, сделал маленький глоток и удовлетворенно кивнул. — Пей, вода как раз такая, как надо. Самое оно в жаркий день.
Я неловко выпила, слушая, как зубы звякают о край стакана.
— Ты меня боишься? — мой собеседник немного наклонился вперед, сократив и так небольшое расстояние разделяющего нас столика.
Мне стало трудно дышать, и в памяти, как назло, возник тот самый сон. Я думала о том, как мужские губы ласково скользят по моей шее, а щеки неудержимо заливал румянец.
— Я… Я, наверное, совсем одичала, — забормотала я жалкие оправдания. — Я ведь редко выхожу куда-то, нечасто встречаюсь с людьми. В основном работаю дома…
— Ты очень талантливая художница, — серьезно сказал Ник, отодвигая стакан, а я, чтобы не смотреть в пронзительно-синие глаза, уставилась на круглый след конденсата, оставшийся на столешнице. — Я видел некоторые твои работы и, как уже говорил, очень хотел бы их приобрести. Это возможно?
— Я не часто их продаю…
— Меня не смущает стоимость, — мягко отрезал он.
— Не о том речь… — я запнулась и, кажется, еще сильнее покраснела.
Господи, господи, господи! Я выгляжу дурой. Может быть, мозги совсем расплавились от внезапно наступившей жары? Видел бы сейчас меня Паша… Нужно срочно спасать положение!
Пока эти мысли панически мелькали в голове, Ник смотрел на меня со спокойным ожиданием.
— Хорошо, — выдохнула я. — Мы непременно договоримся. А тут, — я кивнула на лежащие перед ним фотографии, — та кукла?
— Да, — подтвердил он. — В моей коллекции есть несколько интересных немецких кукол. И это одна из них. Особенная. Я знал, что ты оценишь. Оригинал сейчас в другом городе, даже в другой стране, однако я ее сфотографировал.
Ник протянул мне стопку фотографий. Действительно, много данных и очень подробно. Я смотрела на куклу, словно на нежданно объявившуюся сестру. Внешне она не была похожа на Гретхен и вместе с тем чем-то ее очень напоминала. Платье на ней было, несомненно, оригинальным, оставшимся с далеких времен самого начала двадцатого века. Белое кружево слегка пожелтело, бархат местами обтрепался и выцвел, однако это оказалось самое настоящее старинное платье, очень богатое, расшитое золотой нитью.
— Хочешь посмотреть клеймо? — предложил Ник и выбрал из пачки одну фотографию.
Крупно снятое клеймо, прятавшееся под волосами куклы: две переплетающиеся готические буквы GV.
— Генрих Вольштайн, — пояснил Ник. — Я нашел кое-какие материалы об этом мастере. В начале двадцатого века в Германии стремительно развивалось кукольное производство, было открыто множество крупных предприятий, но это не тот случай. У Генриха имелась собственная маленькая мастерская. Он никогда не делал штамповку и изготовлял кукол только в одном-единственном экземпляре. Их и тогда насчитывалось мало, а на сегодняшний день и вовсе почти не осталось.