«Рассказывала, а сама продолжала пить», — думал Никита. Он чувствовал, как закипает в душе удушающая, абсолютно иррациональная ненависть к давно умершей женщине, обрекшей свою дочь на полуголодное существование. Вот почему Нина такая худая. Это еще с тех пор. С детства. Ему вспомнился где-то слышанный или читанный рассказ об Одри Хепберн. Своей воздушной фигурой кинозвезда была обязана тому, что во время войны голодала, пряталась в каком-то подвале. Но это же было во время войны, а тут — в мирное время!
А Нина тем временем вспоминала страшную картину, врезавшуюся ей в память навеки. Однажды она вернулась из школы и нашла свою мать мертвой на полу. Она навсегда запомнила изогнутое дугой, да так и застывшее тело в грязной сорочке, закатившиеся глаза, глядящие на нее одними белками, прокушенный в приступе белой горячки язык…
Никита осторожно тронул ее за плечо:
— Эй! Опять ты была где-то далеко.
Он обхватил ее обеими руками и усадил вместе с собачкой к себе на колени, прижался подбородком к ее макушке.
— Только не надо меня жалеть! — вдруг встрепенулась Нина.
Никита удержал ее, не дал вырваться.
— Ты что, Максима Горького начиталась? «Жалость унижает человека»?
Лица он не видел, но кожей почувствовал, как она усмехается.
— Я его всегда терпеть не могла.
— Вот и сиди смирно. Что было дальше? Маклаков вам совсем не помогал?
— Совсем не помогал. Я даже думала: а вдруг он мне не отец? Ну, знаешь, как в мексиканских сериалах. Даже у мамы как-то раз спросила. А она говорит: «Не твоего ума дело». А потом она умерла. Спрашивать стало не у кого.
«Она мертва, а тайны не узнал я», — вспомнилась Никите глупая оперная строчка. Вслух он сказал другое:
— Это бывает не только в мексиканских сериалах. Но ты не попала в детский дом.
— Каким-то чудом. Мне в апреле исполнилось шестнадцать, а мама умерла в сентябре. У меня уже был паспорт, жилплощадь, а главное — работа. Нет, главное, всем было наплевать. Это был девяносто четвертый год.
— А дальше? — упорно расспрашивал Никита.
— Страшно сказать, но дальше стало легче. Я окончила школу, поступила в Строгановку. Это было самое счастливое время моей жизни, — призналась Нина. — Мне нравилось учиться, у меня появились друзья, в том числе и мальчики. Кино, музыка… Все это я начала узнавать только в институте. Снова начала шить на заказ, но уже от своего имени.
«И больше не надо было тратить деньги на водку», — мысленно добавил Никита.
— А потом?
— Да что «потом»! Выучилась, пошла работать. Это уже неинтересно.
— Очень интересно! Вот ты рассказывала про черно-белую коллекцию…
— Давай как-нибудь в другой раз.
Нина грациозно высвободилась из его объятий и встала. Никита тоже встал и снова обнял ее.
— Знаешь, мои предки тоже не сахар, а мой папаша даже чем-то похож на твоего Маклакова, хотя, конечно, труба пониже и дым пожиже, как говорила моя бабушка, но все-таки мое детство и твое — это небо и земля… Давай пройдемся.
— Давай, — согласилась она. — Слава богу, дождь перестал. И Кузе надо побегать, он, бедный, сегодня весь день дома просидел.
Кузя, как будто читавший ее мысли, был уже на стартовой позиции. Они вышли за огороженную тисом территорию участка и не спеша двинулись вперед по широкой аллее между домами поселка.
ГЛАВА 5
Было самое начало июня, но кое-где уже горели окна. Никита принялся соображать, кто это приехал. Он знал всех обитателей поселка.
— А я думала, у тебя хорошая семья, — прервала его размышления Нина.
— Почему ты так решила?
— Ну… ты рассказывал, как они ждали тебя в тот раз… когда ты ездил в Звездный. Как волновались…
Никита стал вспоминать своих родителей. Они разошлись, когда ему было четырнадцать лет. При разводе матери достались алименты и московская квартира, а отцу — машина и подмосковная дача. И еще ей достался сын.
В детстве Никита обожал отца. К матери он всегда, особо не задумываясь об этом, относился постольку-поскольку. Ему внушали, что мама лучше всех, что она самая красивая, и он наивно, по-детски, верил. Ему говорили, что маму нужно любить, и он любил. Верил, что любит. А вот отца он любил по-настоящему и искренне считал эту любовь взаимной.