Удержаться на одном месте она не могла. Ее разум сорвался с катушек, ее бросало из стороны в сторону, ей постоянно нужно было нечто новое. «Период Джуны» тянулся года три, потом мать понесло к кришнаитам, к «Свидетелям Иеговы», к Туринской плащанице, к «Белому братству», которое бабушка, ничуть не стесняясь, называла «Белым бл…дством».
Никита тем временем окончил школу, поступил в МИФИ, пошел на работу, потом создал собственную фирму, разбогател… Давно, когда только началось это безумие, он отнял у матери расчетные книжки и стал сам платить за квартиру и коммунальные услуги. Если бы он не привозил ей продукты, она умерла бы с голоду. Все кругом изменилось, они уже жили в другой стране, при другом строе, а мать ничего не замечала. Никита купил ей тихую двухкомнатную квартиру окнами во двор, но оформил на себя: у матери эту квартиру с легкостью отнял бы любой проходимец. К ней все еще заглядывали прежние подружки поговорить о карме, о спиритизме, о гадании на картах Таро, о выходе в астрал и прочей ерунде. Мать готова была верить во что угодно: хоть в реинкарнацию, хоть в НЛО. Бабушка называла эти посиделки «тантры-мантры».
Когда средства позволили, Никита стал посылать матери продукты с шофером, попросил свою домработницу Дусю ей готовить. Кончилось тем, что Дуся однажды вернулась домой в слезах.
— Хоть увольняйте, Никита Игоревич, больше не поеду! — плакала верная домработница. — Не могу смотреть, как Галина Петровна рыночные продукты переводит. С иголочки ест. Хоть увольняйте! — повторила она.
— Ну что вы, Дусенька, — вздохнул Никита. — Куда же я без вас?
Дусиных слов об иголочке он не понял и поехал сам взглянуть, хотя с матерью старался видеться как можно реже. В кухне двухкомнатной квартиры в Шебашевском переулке, купленной специально с таким расчетом, чтобы поближе к Ленинградскому рынку, сидела сухонькая старушка в халате и производила манипуляции над блюдцем с рыночным творогом. Она сжимала обеими руками нитку с иголкой. Иголка раскачивалась, как маятник.
— Мама, что ты делаешь? — в отчаянии воскликнул Никита.
Она подняла на него безмятежный взгляд юродивой и принялась объяснять, что если иголка качается взад-вперед, или, как она говорила, «от тела к телу», творог можно есть, а если из стороны в сторону («мимо тела»), тогда нельзя. По словам Дуси, то же самое Галина Петровна проделывала и с одеждой, уверяя, что, если иголка идет «мимо тела», вещь надевать нельзя.
Никита послушал весь этот бред, посмотрел в ее невидящие, как будто застланные безумием глаза…
— Делай как знаешь, — тяжело вздохнул он. — Продукты тебе будут привозить.
Он нанял ей профессиональную сиделку, заранее предупредив о странностях будущей подопечной. Сиделке было все равно. Она приходила через день, готовила, убирала, пыталась кормить — с переменным успехом — и аккуратно раз в неделю докладывала Никите по телефону, как обстоят дела. И получала деньги.
— Ну вот, теперь ты все знаешь, — закончил он свой рассказ.
— Ты их совсем не любишь? — вдруг спросила Нина.
Сам Никита никогда не ставил вопрос подобным образом, но ответ дался ему легко.
— Нет, совсем не люблю. Я даже не знаю, как бы я тогда выжил, если бы не бабушка. Бабушка у меня была замечательная. Как теперь сказали бы: «просто супер».
— Расскажи мне о ней, — попросила Нина. — Ты не устал?
— Нет, не устал. О бабушке я могу говорить часами.
Он обнял ее за плечи, и они повернули в обратную сторону, к морю.
Своего деда Никита никогда не видел, его репрессировали в 1938 году.
— Мой дед был учеником Дмитрия Николаевича Прянишникова. Слыхала о таком? — спросил Никита.
— Нет, — призналась Нина. — Знаю, что улица его именем названа, но я там никогда не бывала.
— Это был великий ученый, основатель учения о физиологии растений. Донес на деда один мерзавец. Ему приглянулась подготовленная дедом, но еще не защищенная диссертация. А знаешь, что странно? — вдруг спохватился Никита. — В этой истории тоже фигурирует собачка. У бабушки была собачка. Маленькая такая, карликовый пинчер. Их никто всерьез не принимает.
— Я всех собак принимаю всерьез.
— Ну ладно, — согласился он, — не в этом суть. Хотя ты права, эту собачку следовало принимать всерьез. Ее звали Мухой, она была… девочкой.
— Можешь смело назвать ее сучкой. Это вполне приличное слово, когда речь идет о собаках.
— Ладно, ладно. Так вот, эта сучка Муха… Ее, казалось бы, соплей перешибешь, но она жутко невзлюбила одного дедова сослуживца. Он бывал у них в доме, считался своим человеком… И никто ни о чем не догадывался, кроме Мухи. Она на него гавкала. Бабушка поняла, что к чему, когда было уже слишком поздно…