Грамоты, подтверждавшие право собственности на землю, и эта черная шкатулка составляли все наследство разоренного якобита, которое он завещал своему единственному сыну и передал в руки священника, чтобы тот хранил его до тех пор, пока Алтер не достигнет возраста, когда сможет понять их важность и должным образом сберечь.
Исполнив свой долг, умирающий, должно быть, испытал облегчение, поскольку приободрился и сказал, что может поправиться. Вместе со священником он принялся утешать плачущего сына, дал ему серебряную монету купить яблок и послал погулять вместе с другим мальчиком, а когда Алтер вернулся, отец уже испустил дух.
Он оставался во Франции, опекаемый этим священнослужителем, до достижения двадцати одного года, затем уехал в Ирландию, а поскольку объявление его отца вне закона не лишало его права на земли матери, он без труда вернул себе маленькое поместье в графстве Клэр.
Там он и поселился, время от времени в унынии и в полном одиночестве объезжал обширные земли, некогда принадлежавшие его отцу, и лелеял мрачные и несбыточные надежды, как обыкновенно случается с теми, кто одержим безнадежным замыслом.
Случалось ему приезжать и в Париж, издавна привлекавший разочарованных изгнанников из Англии, Ирландии и Шотландии. Там, тридцати с небольшим лет, он женился на дочери одного ирландского семейства, тоже разоренного. Его молодая жена вернулась вместе с ним в его уединенную и печальную манстерскую вотчину, где родила ему двух дочерей. Старшая, серьезная и благоразумная, Алиса, была темноглазая и темноволосая, а Уна, четырьмя годами младше, — с большими голубыми глазами и шелковистыми золотыми косами.
Их бедная мать по природе была, вероятно, беззаботной, общительной и живой, однако от ее веселого нрава, детской резвости и непосредственности вскоре не осталось и следа — она зачахла под бременем одиночества и уныния, ставших ее судьбой. Так или иначе, она умерла молодой, а о дочерях отныне заботился меланхолический и ожесточенный отец. Как гласит предание, они выросли настоящими красавицами. Старшую с детства прочили в монастырь, а младшую отец надеялся выдать за человека благородного, чему порукой были ее высокое происхождение и несравненная красота, если бы только отцу удалось выиграть в крупной игре, в которой он поставил все на карту.
Глава вторая
ФЭЙРИ В ЗАМКЕ
Вспыхнуло восстание 1745 года, и Алтер де Лейси оказался в числе немногих ирландцев, преданных во время этого дерзкого и заведомо обреченного на провал мятежа. Разумеется, был подписан ордер на его арест, но найти его не сумели. Дочери по-прежнему жили в его уединенном доме в графстве Клэр, и даже они некоторое время не имели никаких вестей о том, бежал ли их отец на континент или до сих пор остается в Ирландии. Со временем он был объявлен вне закона и лишен всех прав, а его маленькое имение отобрано в казну. На барышень обрушилось истинное бедствие — нищенками очнулись они от сна, в котором им всю жизнь мнилось возвращение утраченного великолепия.
В должный срок явились описывать имущество судебные исполнители, и молодым леди пришлось тайно бежать. К счастью для них, священник, о котором я упоминал, в отличие от их отца, был не столь уверен в том, что тому удастся возвратить прекрасное имение предков. По его совету, согласно брачному договору родителей, Алисе и Уне полагалось по двадцать фунтов в год, и теперь лишь эта сумма отделяла гордый род де Лейси от нищеты.
Однажды, поздно вечером, деревенские ребятишки, бродившие по темной и извилистой Кэпперкалленской долине, возвращались домой, набив карманы орехами и фрокенами[32]. Вдруг, к своему изумлению и даже ужасу, они заметили, что из узкого окна скрытой плющом и ветвями могучих деревьев башни, нависшей над пропастью, льется красноватый свет, особенно яркий на фоне сгущающихся сумерек, затопивших долину.
— Смотрите, смотрите, не иначе как там, в башне, поселились духи и гоблины! — наперебой закричали дети по-ирландски и бросились врассыпную.
Бежать по руслу долины, усеянному крупными камнями и поросшему могучими деревьями и густым кустарником, было по меньшей мере неудобно. Уже стемнело, и дети рисковали сломать себе шею, продираясь сквозь ежевику и орешник и перепрыгивая с валуна на валун. Маленький Шейн Мал Риан, отстав от друзей, повторял: «Подождите!» — но тут из ивовых зарослей у подножия каменной лестницы, проложенной по склону долины, вдоль стены замка, метнулась какая-то призрачная белесая тень, мальчик почувствовал, что кто-то поймал его за шиворот, и грубый мужской голос прорычал: «Вот я тебя!..»
Мальчик завопил от ужаса, споткнулся и кубарем покатился по земле, но в ту же минуту его грубо схватили за руку и подняли, как следует встряхнув.
Шейн Мал Риан вскрикнул, сам не свой от страха, и, плача, умолял его отпустить.
— Кто это, Ларри, что там за шум? — послышался сверху, из окна башни, голос, заглушаемый шелестом деревьев, — звонкий и нежный, точно низкие ноты флейты.
— Да ребенок, миледи, мальчишка.
— Он поранился?
— А ну отвечай, ты цел? — напустился на мальчика белый человек, по-прежнему держа его за руку, и повторил свой вопрос по-ирландски, но ребенок только всхлипывал и молил о пощаде, сложив ладони и норовя упасть на колени.
Однако сильная рука старого Ларри держала его почти на весу. Мальчик и вправду поранился, кровь тонкой струйкой стекала у него по виску.
— Он чуть-чуть поцарапался, миледи!
— Приведи его сюда.
Шейн Мал Риан сдался. Он понял, что очутился среди «доброго народа» и теперь останется у него в плену на целую вечность и еще один день. Сопротивляться было бессмысленно. Совершенно смущенный и озадаченный, он смирился с судьбой невольника и покорно позволил увести себя из долины на уступ, уже не пытаясь вырваться из цепких узловатых рук старика Ларри. Он лишь робко и завороженно глядел на высокие величественные деревья и седой фасад замка, слабо различимый в лунном свете, словно они привиделись ему во сне.
Шейн Мал Риан едва поспевал за длинными журавлиными ногами старика и украдкой рассматривал его поношенный белый сюртук с синей отделкой и большими оловянными пуговицами, серебристо-седые волосы, выбивавшиеся из-под видавшей виды треуголки, и смышленое, решительное лицо, изборожденное морщинами. Не выражавшее и тени сочувствия, лицо это, белое и призрачное в лунном свете, как представлялось мальчику, вполне соответствовало облику истинного фэйри.
Старик молча провел его под высокой аркой ворот, потом по заросшему бурьяном двору, потом к двери в дальнем углу замка, потом по бесконечным каменным ступеням темной крутой лестницы, потом по короткому коридору в большой зал, где дрова и торф горели в очаге, в котором явно давным-давно не разжигали огонь. Над огнем висел котел, и в нем деловито помешивала длинной деревянной ложкой старуха. Зал освещала всего одна свеча в медном подсвечнике, а на полу, на столе, на стульях громоздилась всевозможная утварь, груды выцветших гобеленов, ларцы, сундучки, скатерти, оловянные блюда и кубки.
Однако испуганный взгляд мальчика тотчас приковало к себе не убранство зала, а две девицы. На них были красные домотканые плащи, вроде тех, что носят крестьянки в Манстере и Коннахте, да и остальной их убор весьма напоминал своей незатейливостью наряд простонародья. Но держались они с таким достоинством, пленяли такой утонченностью манер, такой красотой и, главное, так привыкли повелевать, что не узнать в них благородных леди было невозможно.
Старшая, черноволосая, с серьезными карими глазами, что-то писала, сидя у свечки за простым дубовым столом, и подняла голову, когда вошел мальчик. А от младшей, откинувшей капюшон плаща, прекрасной и веселой, с водопадом волнистых золотых волос и большими голубыми глазами, с выражением доброты и лукавства, мальчик не мог отвести взгляд, — такой красивой она ему показалась.