— Кощунство!
— Кощунство?.. Если бы я был уверен, что ад существует… меня одолевают проклятые сомнения, они не позволяют мне насладиться… Насладиться местью!.. Только бы этой кровавой бестии не удалось уйти от возмездия! Ведь это он расстреливал в порту забастовщиков, попавших в кольцо, — с одной стороны винтовочный огонь, с другой — акулы… А я видел, видел этих людей перед лицом смерти, наших товарищей, одетых в лохмотья, я видел, как они отступали на самый край мола, раненые, изувеченные, обливавшиеся кровью; я видел, как они падали в море, и вода становилась красной… А потом — акулы… и мертвая тишина… Эх, если этот бандит и останется жив, так только из-за вас. Если бы не вы, я давно бы пристрелил его. Не повезло мне! Впервые он попался мне на мушку… и вот я ничего не могу сделать из-за вас — иначе, конечно, осложнится ваше положение. Но уж чего я никак не смогу допустить — чтобы вы молились за него… да еще рукой помахали…
— Раз вы считаете, что я просто «машу рукой», так почему же вы не позволяете мне пойти? — спросил священник.
Ответ Рамилы был незамедлительным и неожиданным:
— Все из-за того же, из-за сомнений!.. Из-за сомнений! А вдруг окажется, что вы правы, и это его спасет!..
Дверь туалета распахнулась. Дальнейшие дискуссии были бесполезны. На пороге появился Моргуша, но тут же захлопнул дверь, — он настолько обессилел от безудержной рвоты, что не успел в нужный момент снять брюки: черепахой галапаго повис на его заду пластырь, начавший расползаться по бедрам, по икрам.
Ему стало легче. Просветлело в голове, как всегда, когда избавляешься от пищи — пусть через рот, через нос, через…
Но надо было умыться, надо было вымыться, надо было сменить белье, туфли, а как выйти отсюда? Как выйти?
Так он и сидел, закрывшись в туалете, пока не появились другие агенты, его подчиненные, которые ехали в вагоне второго класса — без формы, переодетые в штатское, как местные жители; пренебрегая своей обязанностью торчать всегда на глазах начальства, агенты уснули под монотонный перестук колес поезда, забыли даже о том, зачем они здесь и для чего в карманах у них пистолеты, пули, резиновые дубинки, от удара которых на теле жертвы не остается следа, свистки и наручники. («Как же все-таки очиститься, как выйти отсюда?» — горестно размышлял Моргуша, осторожно ощупывая одежду и боясь сделать лишнее движение: все промокло, покрылось изнутри горячей, липкой кашей.)
— Нет никакой нужды просить извинения. Если вы раскаялись, вы уже искупили свои греховные слова…
— Греховные, но они от чистого сердца, падре!
— От чистого?.. Пречистая дева Мария!..
— А знаете, как обернулось дело, — продолжал Рамила в раздумье, — тот самый капитан, который просил вас известить эту учительницу в Серропоме, сообщить ей о документах, ведь чуть-чуть не бил убит в ту ночь, когда он по приказу коменданта нес бумаги, найденные у парикмахера, чтобы доставить их в комендатуру. Само собой понятно, даже комендант не знал, что в этих документах. Если бы ему это стало известно, он, очевидно, сам забрал бы все и тут же дал бы шифровку в столицу о том, что он раскрыл одного из наиболее важных наших связных…
Время от времени слышалось, как Моргуша приоткрывал двери туалета. Рамила и священник тут же умолкали, но как только раздавался резкий стук захлопнувшейся двери, они возобновляли беседу.
— Да, той самой ночью два наших товарища сидели в засаде, выжидая, когда пройдет капитан…
— А как они узнали, что он несет документы?
— Один из этих товарищей, друг детских лет Каркамо, случайно подслушал разговор во время траурной церемонии…
— Друг детских лет и… донес?
— Его долг был спасти товарищей по борьбе, и поэтому он не только сообщил о случившемся, но и сам пошел в засаду. Он и еще один хороший стрелок спрятались там, где должен был обязательно пройти капитан, направляясь в комендатуру. Там им предстояло покончить с капитаном, перехватить бумаги, иначе коменданту пришлось бы арестовывать почти всех жителей побережья…
После паузы — слышно было, как снова открылась и захлопнулась дверь туалета; Моргуша не решался выйти и выжидал, не появится ли кто-нибудь из его подчиненных, — Рамила продолжал:
— К несчастью, нам не удалось перехватить документы… бумаги попали в руки властей. Пришлось изменить план действий, ускорить ход событий. Один офицер — он, как обычно, спешил на свидание, кстати, его любовница почти что моя землячка, она из Гондураса, — возвращался со своим отрядом после ночного патрулирования и встретился с капитаном Каркамо буквально в нескольких шагах от того места, где капитана поджидали две заряженные винтовки. Таким образом, сам того не подозревая, этот другой офицер спас жизнь капитану Каркамо. Те, кто поджидал Каркамо, не стали стрелять, поняв, что в подобных обстоятельствах…
— Им просто не хватило храбрости… — перебил его священник, бросив своего рода вызов, по-мексикански.
— Им не хватало оружия… Термины — «храбрецы» и «трусы» годятся, скажем, для дуэли, но в такой борьбе, как наша, они не имеют смысла…
— Боже мой! — встрепенулся священник, ладонью провел по лбу и прикрыл глаза. — Что я наделал!.. Затмение нашло… проговорился, назвал имя, а человек меня просил… он на военной службе, офицер… его же расстреляют… Забудьте обо всем!.. Обещайте мне!.. Господом богом вас заклинаю, пусть никогда не сорвется с ваших уст имя капитана Каркамо… Но вы не будете молчать, ведь он — ваш враг… Донесите на меня, если хотите… Скажите, что это я узнал тайну бумаг, когда парикмахер вызвал меня, чтобы подарить мне изображение Гуадалупской девы, что некоторые из этих документов остались в моих руках и поэтому я смог предупредить учительницу, чтобы она бежала…
— Каркамо уже не враг. Успокойтесь, падресито, я больше всех заинтересован в том, чтобы никто не знал о Каркамо и о той великой услуге, которую он оказал нашему народному делу, изъяв компрометирующие документы. Самое важное сейчас — это Каркамо!..
— Простите, я не хотел, чтобы вы, узнав секрет… как я, злоупотребили доверием…
— …чтобы я, узнав секрет… узнав, что он будет вынужден вручить мне документы… Это был бы шантаж… А мы не заинтересованы в том, чтобы шантажировать или покупать военных, которые в минуту опасности, спасая свою шкуру или свое имущество, становятся на сторону народа или делают что-нибудь на благо народа, а затем снова меняют шкуру и становятся палачами… Каркамо — сейчас самое важное, как я вам уже сказал, потому что по его поведению мы теперь знаем, на чьей он стороне, и если бы ему сейчас что-либо угрожало, мы бы защищали его, мы делаем на него ставку…
— Спасибо, друг Рамила! Спасибо! Вы сняли с меня огромное бремя!.. Ваши слова… ваши аргументы… это, конечно, не спасает меня от меня самого. Я должен камнем бить себя в грудь, потому что не сумел сохранить в тайне имя человека, который неизвестно почему пошел на самопожертвование, поставил под удар свою жизнь — ради этой учительницы!
— Каркамо — самое важное!.. — повторял Рамила чуть ли не автоматически. — Роса Гавидиа, или Малена Табай — это, впрочем, одно и то же, будет схвачена, если ее имя упоминается в тех бумагах, которые капитан не успел прочесть. Может быть, мы не сумеем предупредить ее и спасти… Но самое важное сегодня, именно сегодня, — это Каркамо. Вы понимаете меня? Мы обязаны помочь ему избавиться от мундира, который отгородил его от народа и мешает ему сделать шаг…
— Я очень благодарен вам за то, что вы оценили должным образом мужество этого офицера. Мне кажется, ваши слова сняли камень у меня с души…
— Временами мне кажется, что мы все закрыты в какой-то огромной темной комнате. Мы тщетно ищем друг друга в темноте…
— Если я смогу чем-нибудь вам помочь, можете рассчитывать на меня…
— Этот китаец, нет, не тот, не молодой, а пожилой… — показал Рамила на двух пассажиров, которые продолжали сидеть в полной неподвижности в конце вагона, — сейчас, между прочим, они были почти единственными пассажирами в опустевшем вагоне — все условия для того, чтобы Моргуша смог разделаться со священником без свидетелей.