Вдруг Каркамо услышал шаги. Кто-то шел позади.
— Вы сегодня свободны?
Уголком глаза ему удалось увидеть силуэт мужчины. Тот задал ему вопрос и пошел рядом. Это был гнусавый учитель Хувентино Родригес. С тех пор как он вылечился от алкоголизма, он перестал бродить по поселку, расспрашивая всех и каждого о Тобе.
— Вы сегодня свободны?
— Как видите, учитель. А у вас теперь бессрочные вакации? Сказали «стоп» спиртному и завоевали себе отдых до конца жизни…
— Увольнение до конца жизни, вы хотите сказать…
На главной площади поселка, где деревья — фикусы, гуарумо, сосны, кипарис, манго — столпились, чтобы дать место зеленой лужайке английского парка, открытого алькальдом, все замерло, даже воздух был плотный, как свинцовая стена.
— Куда это вы путь держите, мой капитан, можно узнать?
— К Пьедрасанте, пропустить пивка, — ответил Каркамо, ускоряя шаг; всего несколько шагов отделяло их от дверей лавочки, в которой, как всем известно, хозяин устроил нечто вроде таверны и пивной.
Лавочник в легкой спортивной рубашке, выпятив толстые губы, прикорнул в укромном уголочке рядом со старыми, страдавшими от блох псами, котом и взлетевшими при появлении капитана и учителя двумя голубями.
— Кто? Кто там?.. Кто там? — сквозь сон пробормотал Пьедрасанта, недовольный тем, что прервали его сьесту.
— Мирные люди! — закричал Каркамо; после яркого солнца глаза его ничего не различали в полумраке, и он с трудом отыскал столик.
— Пьедрасанта! — приказал капитан, усевшись. — Дайте две бутылки пива, но со льда.
— Только одну, — поднял голос учитель, — я совсем не пью спиртного.
— Ну, в пиве так мало спиртного, — вмешался Пьедрасанта.
— Сколько бы ни было, но уж если капитан непременно хочет меня угостить, так мне, пожалуйста, малиновый со льдом.
— И пива не пьете?
— И пива. Благодарю вас.
— Это с тех пор, как его вылечили евангелисты, — сказал Пьедрасанта, уже совсем проснувшись. — По правде сказать, евангельского-то в них мало.
— Вылечили меня или нет, — заметил учитель, — к чему говорить об этом! Вечно он лезет не в свое дело — досталось бы ему в ту ночь… Так разделали бы ему физиономию, если бы жалко не стало…
— Когда? — спросил Каркамо; лавочник ушел за пивом для капитана и льдом для Родригеса.
— Какой лед вам принести, кусочками или раздробленный? — донесся голос Пьедрасанты.
— Раздробленный! — крикнул учитель.
— Ну конечно, если кусочками, так придется сосать, а он уже насосался…
Не прислушиваясь к словам лавочника, который еще что-то бормотал, Родригес стал объяснять капитану:
— В ту ночь ребята играли в бабки. Явился какой-то чудной человек и стал уговаривать поджечь барак евангелистов-янки. Кое-кто из ребят согласился, а мы остались — я стараюсь вообще держаться подальше от шума. Они уже ушли, и появился Пьедрасанта; он закричал, чтобы они никуда не ходили и что этот агитатор — коммунист…
В дверях появился лавочник, и учитель прервал свое повествование:
— Я рассказываю капитану то, что произошло с вами и покойником, которого вы назвали коммунистом…
— Покойником? — удивился капитан, обсасывая мокрые от пива усы.
— Что ж, при нынешнем правительстве коммунист и покойник — это почти одно и то же…
— Если бы послушались меня, — заговорил Пьедрасанта, — то так называемую часовню не сожгли бы, да и священник остался бы в своей церкви. По сути, сожгли-то священника…
— Вот именно, — поспешил сказать учитель, губы его со следами малинового напитка застыли от льда. — Его выслали, потому что не могли убить: он — священник, хотя его тоже обвиняли, будто он коммунист… Священник да еще иностранец… Э, блох лучше вытряхивать в другом месте!..
— А откуда узнали, что он — коммунист?
— Откуда? Он был сторонником забастовки, вот и все…
— Падре?
— Ну, Пьедрасанта, вы же это отлично знали!
— Я?
— Да, вы… вы же были его близким другом!
— Близким другом? Нет. Он сюда заходил выпить чашку шоколаду перед сном, и только… и платил за чашку так же, как платите вы за свои стопки. Каждый клиент для меня — друг, не правда ли, капитан?
— Бесспорно одно — никто не знает, за что его выслали, — подчеркнул Каркамо.
— Каждый устраивается, как может, — произнес лавочник, распростерши руки и склонив голову, совсем как на распятье. — Говорят, что его убили…
Капитан чуть было не подскочил на стуле.
— Кто сказал вам, что его убили?
И, спохватившись, что чрезмерный интерес к судьбе падре может показаться подозрительным, Каркамо добавил:
— Меня, конечно, встревожило такого рода сообщение. Если его убили в пределах нашей страны, поднимется шумиха в печати, возможно, вмешаются церковные власти, которые только и ищут, к чему бы придраться. Злых языков много. А теперь, чего доброго, будут обвинять командование зоны в том, что у нас нет порядка, что мы уже потеряли контроль над людьми, хотя это нам надлежит охранять плантацию и директоров Компании, управляющих, администраторов, десятников, проституток, обеспечивать покой сумасбродного алькальда, сумасбродных евангелистов… сумасбродных священников… — Он специально добавил это, чтобы отвести подозрения собеседников. — Я уж не говорю об охране железных дорог, складов с горючим, водоемов, электростанций, телеграфа, почты, радио, госпиталя, взлетных дорожек, шоссе и мостов… Да, я забыл еще сумасбродных спиритов, которые то и дело что-нибудь придумывают.
— Это, понятно, по части учителя… — заметил лавочник.
— Я спиритуалист, но не спирит…
— … Этих сумасбродных мальчишек, отпрысков миллионеров, нам приказано не трогать, что бы они ни вытворяли…
Каркамо нагромождал слова на слова, стараясь избавиться от навязчивого видения — отвратительнейший Моргуша стоит на подножке вагона в ожидании своей жертвы, которую он, он, он, он, Каркамо, ему передал собственноручно. Он представил себе окровавленное тело священника, сброшенного на ходу поезда, — всего вероятнее, именно так они сделали; он представил себе, как срывают с падре сутану, белье, воротничок, чтобы никто не смог опознать труп, и вдруг на воротничке обнаруживают написанные неуверенным почерком буквы… имена: Роса Гавидиа, Малена Табай, Серропом.
— Вы правы, капитан, — согласился лавочник, — действительно, всякий раз, что бы ни произошло, на военных сваливают вину. То, видите ли, они недосмотрели, то чуть ли не сами являются соучастниками… но что касается истории с падре Феррусихфридо…
— Как хорошо он запомнил это имечко! — воскликнул учитель.
— Он был моим соседом и моим клиентом. Ведь всем известно… Однако по поводу истории с падре Феррусихфридо Феху — я даже знаю его фамилию, хотя, быть может, учителю это тоже покажется странным, — не следует беспокоиться, капитан. Все это, как утверждают, произошло на границе.
— Странно, — опять вмешался Хувентино, — об этом не сообщали ни газеты, ни радио…
— Ну, вы меня развеселили! — воскликнул лавочник. — Газеты, радио? Сразу видно, что вы, учитель, еще молоды, хотя на вид вам лет немало — видно, алкоголь состарил!
— Мексиканское радио, Пьедрасанта! Я говорю о мексиканском радио!.. — зло откликнулся Родригес. — Коль скоро здесь нельзя говорить…
— Вполне резонно… — Каркамо увидел поддержку в словах учителя — поддержку и проблеск надежды.
— Более чем резонно! — подтвердил учитель. — Потому как, если Пьедра был прав, утверждая…
— Я, сеньор, не утверждаю, я повторяю…
— И хорошо, что повторяете. Вполне естественно, что мексиканское радио — а я слушаю его каждую ночь — непременно передало бы сообщение об этом. Речь идет об их соотечественнике, о священнике и… о преступлении, ведь они так любят скандалы и сенсации… а тут готовое блюдо…
В этот момент в дверях показался неожиданный посетитель, которого все мгновенно узнали.