Лавочник, стоявший спиной к двери, услышав шаги, обернулся и с трудом скрыл свое недовольство. Во всяком случае, ему удалось скрыть свое раздраже- ние лучше, чем капитану Каркамо — свою радость. В таверну вошел Андрес Медина, товарищ детских лет капитана, после долгих-долгих лет разлуки они встретились на траурной церемонии в доме парикмахера, а потом Андрес исчез, и с тех пор капитан его не видел.
Пьедрасанта подошел к стойке и, ловко орудуя бутылками, налил стопку вошедшему, — таким образом он надеялся обезоружить и нейтрализовать своего врага, но все планы лавочника лопнули, хотя он и успел шепнуть капитану: «Это коммунист!.. Это коммунист!..»
Каркамо едва не воскликнул:
— Андрей! Андрей!
Но сдержался и, пожимая руку вошедшего, как незнакомому, даже опустил глаза.
— Выпейте стопочку с нами, — пригласил его Каркамо.
— Я ничего не пью, спасибо… сюда я зашел свести счеты с этим сволочным лавочником…
Пьедрасанта, сочтя благоразумным укрыться за стойкой, сделал вид, что ничего не слышит, однако Медина повторил громко:
— Это я вам говорю, мерзавец!
И он двинулся на Пьедрасанту. Хувентино хотел было взять его под руку и удержать, но Медина с такой силой рванулся вперед, что чуть не оставил рукав в руках учителя, и схватил стул. Если бы Пьедрасанта не успел выскочить в заднюю комнатку, то Медина расколол бы его голову, как арбуз.
— Свинячий окорок, хоть бы что-то мужское в тебе было!.. — Лицо Медины пожелтело, словно у него был приступ желтухи.
Желтый-прежелтый, он метался по комнате, как зверь в клетке, пока не появился какой-то мужчина, по-видимому помощник Пьедрасанты.
Увидев его, Медина закричал:
— А ну, позови этого труса! Пусть он не прячется за юбку жены! Пусть еще раз попробует сказать, что я коммунист!
— Успокойся, Андрей! Что случилось? — наклонившись к нему, вполголоса быстро проговорил капитан Каркамо, тогда как учитель разговаривал с помощником Пьедрасанты.
— А вот что… Этот сукин сын присутствовал при том, как подожгли сарабанду евангелистов-янки — правда, в той сарабанде никто не танцевал, там проповедовали всякую чушь. Разве это не чушь — разглагольствовать о боге, когда мы умираем от дизентерии и малярии, от истощения?.. Слепые, туберкулезные, увечные… И не только мы, но и наши жены и дети…
— Ладно, не ораторствуй. Мне нужно срочно поговорить с тобой.
— Я тебя тоже искал… — успел вымолвить Медина до того, как к ним подошел учитель и предупредил:
— Уходите, не теряйте времени! Уходите!.. Я узнал только что: Пьедрасанта побежал звать полицию…
С улицы уже слышались чьи-то торопливые шаги, какие-то дробные удары, свистки. Все ждали в молчании.
Учитель, который пошел было к двери, вернулся.
— Ушел… Успел вовремя…
— Что ж, подходящий предлог, — капитан повысил голос, — хороший повод, чтобы перейти от пива к рому. Две стопки рома, — заказал он помощнику Пьедрасанты, но тут же поправился:
— Только одну. Сеньор не пьет. И принесите чего-нибудь пожевать — сыра или, пожалуй, оливок.
Лавочник возвратился в сопровождении судьи.
— Закономерно, — говорил судья, — мы дадим ход вашему заявлению. Но дело вот какое, следует уточнить… м-да… либо привлекать по обвинению в том, что он коммунист, либо по обвинению в том, что он поджигатель, что-нибудь одно, два обвинения сразу — это невозможно… — Пьедрасанта, выкатив глаза, смотрел на плюгавого, похожего на мышь судью, который все тянулся и тянулся вверх, даже привстал на цыпочки, как будто это могло придать больший вес его словам: — Именно так, либо по обвинению в том, что он коммунист, либо в том, что он поджигатель. Выбирайте сами. Какое из обвинений вы намерены выдвинуть?..
— Оба, сеньор лиценциат…
— Оба нельзя…
— Почему нельзя? Если он виноват и в том, и в другом?
— Вы утверждаете, что священник призывал поджечь евангелистов, следовательно, он был в числе поджигателей, которые действовали во имя своей веры, под влиянием религиозного фанатизма, так какой же он тогда коммунист? Не может быть, Пьедрасанта, не может быть!
— Раз так, то я обвиняю его в том, что он коммунист…
— А доказательства?
— Пожар, сеньор лицеи… пожар! Вам этого мало?
— Нет, Пьедрасанта! Пожар, как я уже отмечал, был делом католиков, которых подстрекал мексиканский священник!
— Но некоторые утверждают, что как раз Компания приказала поджечь… — проворчал лавочник, — кто их поймет…
— Это уже глупость…
— Не такая уж глупость, как вы думаете. Кому-то понадобился предлог, чтобы выслать падре, и пожар…
— Мы опять кружим на одном месте. Не принимая в расчет ваше последнее утверждение, которое, по моему мнению, является неоспоримой выдумкой, предположим, что в самом деле действовала Компания. В таком случае целесообразнее было бы использовать служащих Компании, а не коммунистов.
— Хорошо, тогда кто же этот человек?..
— Об этом я вас и спрашиваю. Несомненно, поджигатель. Вы слышали, как он подстрекал народ, вы выступили против него, и вот следствие: этот человек пришел к вам сюда, в ваше заведение, чтобы оскорбить вас. В совокупности все это может представить собой состав преступления, чрезвычайно серьезного преступления. И зачем же придумывать что-то еще? Зачем еще утверждать, например, что он коммунист?
— Как раз это-то и важно… Тогда его расстреляют…
— Точно так же, как и за участие в поджоге…
— Тогда мне безразлично. Обвиняю его как поджигателя…
— Ну и злое же у вас сердце… — запротестовал Родригес, вмешавшись в разговор. — Если меня вызовут в качестве свидетеля, я могу подтвердить, что именно сказал этот человек. Имейте в виду, я там был, я был очевидцем. Он сказал что-то вроде следующего: «Ребята, пошли посмотрим, как горит!..»
Пока Пьедрасанта спорил с учителем, судья подошел к капитану Каркамо.
— Такие страсти бушуют здесь, что я вас даже не узнал и не поздоровался. Да и военные так странно выглядят в штатском!
Они обменялись рукопожатиями, и судья, улучив момент, тихонько спросил у капитана:
— Ну, как прошла прогулочка с падре?
— Приказ есть приказ… — сухо оборвал его офицер; ему было очень неприятно, что судья напомнил о его роли палача, исполнителя приговора, находящегося на службе… кто знает — чьей…
— Отлично! Отлично!.. — воскликнул судья, потирая от удовольствия пухлые руки; он даже счел нужным вмешаться в спор лавочника с учителем, многозначительно пообещав: — Что касается беглеца, Пьедрасанта, то рано или поздно мы его выловим. Я полагаю, не сегодня-завтра будет объявлено осадное положение в республике, по всей территории республики…
— Так и будет. — Лавочник понемногу начал приходить в себя после пережитых страхов. — Наш судья — прорицатель, если говорит, значит…
— …получил известия от Компании… — ввернул Хувентино, голос которого после столкновения с лавочником стал еще более хриплым.
— От тех друзей, которых я имею в Компании… — поправил его судья, — все, что они знают, мне передают — и они, кстати, утверждают, что всеобщая забастовка неизбежна…
— А вы не думаете, что можно было бы уладить все без забастовки? — спросил лавочник, к которому вернулось не только самообладание, но и уверенность в том, что его имущество останется неприкосновенным, хотя несколько минут назад, — когда явился этот тип, и грозил убить его, и, по всей вероятности, собирался поджечь дом, — он не на шутку перепугался.
— Такое мнение существует и в Компании. Я могу сказать это, поскольку недавно завтракал с одним из ее управляющих. Все считают, что правительство огнем подавит мятежные очаги, как уже было сделано в порту и в Бананере. Срезать любую голову, которая поднимется. И, по моему убеждению, первая голова слетит с плеч здесь. Не знаю, слыхали ли вы о некоем Табио Сане, которого мы здесь поджидаем. Авторучка, которую мне подарил мистер Ферролс, полна чернил, чтобы подписать смертный приговор этому самому Табио Сану.
— Не забудьте, сеньор судья, что этого человека ждет также и народ, — прохрипел Родригес с подчеркнуто невозмутимым видом, — и не один, два, три… не пять, не сто и не тысяча — а тысячи рабочих пойдут встречать его на станцию…