Самуэлон начал наигрывать на гитаре национальный гимн, однако офицер перехватил гриф.
— Это запрещено! — закричал он.
Они оба замолчали, сидя рядом, они были похожи на провинившихся школьников, виновных в том, что они знают об отставке Зверя. Это уже само по себе было преступлением.
— Играйте, играйте для маскировки… — процедил Саломэ.
Самуэлон не знал, что делать — плакать, играть или прыгать от радости, и в струнах гитары от искал выхода своим чувствам. Сумеет ли он доставить такую важную весть тем, кто его ждет? Табио Сан, Флориндо Кей, его братья — Самуэль и Самуэлито и остальные Старатели уже собрались, чтобы обсудить вопрос об объявлении забастовки на плантациях «Платанеры».
— А вы, военные, что вы будете делать? — осмелился спросить Самуэлон. — Что вы будете делать, как только официально объявят об отставке Зверя?
— Мы?.. — задумчиво произнес капитан Саломэ. — Мы будем выполнять приказы, мой друг, и продолжать учиться игре на гитаре.
— Я хотел вам сказать, что слух-то у вас есть, но только нужно упражнять пальцы, почаще делайте вот это движение — будто вы ловите блох, потому что это… — он прижал гитару к груди, — это большущая блоха, и если бы она могла говорить, то открыла бы пасть и попросила вас почаще повторять уроки.
— Мы и так упражняемся без конца… — Капитан отложил в сторону инструмент, встал и направился было к двери, но затем вернулся и снова сел. — Вот вы говорите, что у гитары — пасть, но, пожалуй, вот у кого действительно большая пасть — у тех, кто разглагольствует о забастовке, а подкинут им какую-нибудь малость, так они сразу же и заткнутся.
— Бывает и так, — ответил Самуэлон, на которого слова капитана подействовали, как струя холодной воды, и он даже поежился.
Он встал и положил гитару на постель капитана.
— Все здесь с нетерпением ждали, — продолжал капитан, — прибытия вашего вожака, и, однако, ничего не произошло, даже до сих пор неизвестно, прибыл ли он.
— Собственно говоря… — начал было Самуэлон, но, тут же спохватившись, что чуть было не проговорился, замолчал… Все-таки на этом человеке мундир офицера!.. Нет, он не выдаст даже под пыткой!.. Ни звука о том, где Табио Сан!..
— Ловкачи эти из Компании! — воскликнул капитан, глаза его вызывающе смеялись. — Пошли на все требования рабочих, и вот никто не шевельнулся — ни в Бананере, ни здесь, в Тикисате.
— Еще не ясно, начальник, пока еще ничего не ясно. Слухи всякие ходят. У рабочих много других требований, а Компания на них не отреагировала…
— Ну и что ж, что не отреагировала? Какой реакции еще ждать от них? Им главное — сорвать забастовку!
— Пока разногласий нет… — с трудом выдавил из себя Самуэлон, у него горели ноги — так хотелось сорваться с места, у него горели губы — так не терпелось скорее передать новости, у него горело все тело — так хотелось лететь скорей с важной вестью. — Пока среди наших нет разногласий, а среди ваших они появятся сразу же, как только станет известно об отставке, тогда-то и станет ясно, что у Компании руки коротки…
— И что это должно означать?
— Что это должно означать, спрашиваете вы? Вы что, не знаете, что эти паскудные правительства и Компания одним миром мазаны! Ведь другого такого удобного случая, как нынешний, не дождешься! Бить их нужно всех! Да, хотя насилие — это зло… Злом надо отвечать на зло! Расквитаться раз и навсегда и с тем и с другой!
Самуэлон шел, не чувствуя под собой ног, не зная, петь ли ему, кричать ли… смеяться, плакать, прыгать… обнимать вечерний воздух… обнимать солдат… стоявших на карауле, прижавшись один к другому, как куры на насесте… Ведь потребовали отставки у сеньора президента! (Невероятно!.. Отставки — и у кого? У сеньора президента?..) …Подаст ли он в отставку или уже подал, остался он в президентском кресле или отказался от него, но у Зверя теперь нет силенок!..
Ушел Самуэлон, а капитан взял гитару с постели и хотел было повесить ее на место, но, когда он ощутил инструмент в руках, ему захотелось потрогать струны, извлечь из гитары какие-то звуки, ведь это не звуки были, а мысли его…
— Подаст в отставку? Или не подаст?.. Сообщат ли об этом в приказе по армии?..
Служить правительству, которое действительно поддерживает народ… За все годы, пока он носит мундир, никогда не приходилось ему задумываться над этим… не чувствовать, что тебя ненавидят… что тебя ненавидят и солдаты, насильно мобилизованные в армию… что тебя ненавидят и те, которых ненавидят, ненавистные начальники… ненавидят люди…
Как последние струйки молока из выдоенного вымени, вытекали из-под его пальцев беспорядочные струйки звуков…
Что делать?.. Что сделать, как противостоять ненависти, такой липкой, такой глубокой, что ее даже трудно понять?.. Можно ли ждать еще? Тем более сейчас, если будет получено подтверждение сообщения об отставке!
Он подтянул ремень, надел мундир и вышел из комнаты. Надо проверить караулы. Все люди — на своих местах, все спокойны и ничего не знают о событиях в столице, не ведают о том, что сеньор президент, возможно, с минуты на минуту подаст в отставку, хотя этими вестями, казалось, был насыщен воздух…
Часовой. Офицер. Солдаты. Все на своих местах. Стемнело. Ночь на побережье наступает мгновенно. Далеко раскинулось серебристое яркое зарево, поднимавшееся от зданий Компании и казавшееся еще более ярким в эту черную-черную ночь. Тщетно искал он хотя бы одну звезду. Небо — антрацит. И подумать только, сколько миллионов звезд блестит в каком-то другом небе! А здесь ни одной. Лишь Млечный Путьогней «Тропикаль платанеры». Чужой, искусственный свет. Свет, принесенный сюда чужими. Свет чужестранцев. Сколь печальна эта чернота, эта слепая чернота неба! Кроме чужого света, все остальное — тьма, тьма и тьма…
Все-таки правы были Самуэли, когда не то радостно, не то печально, не то напевали, не то выкрикивали слова песни:
Он вернулся к себе в комнату и, растянувшись на постели рядом с гитарой, невольно повторял: «…родиться пеоном… родиться пеоном… родиться пеоном…»
По ступенькам лестницы поднимался комендант, и у капитана Саломэ мелькнула мысль — знает ли он?.. Знает ли он об отставке?..
Судя по тому, как тяжело он ступал, комендант был расстроен, чем-то подавлен…
Должно быть, знал, что это не просто слухи и что наступает пора великих перемен в стране…
И уже более радостно капитан Саломэ повторил:
— В нашей стране наш удел — НЕ пеоном родиться… НЕ пеоном родиться.
Вовсю зевает Важный Зевун, зевает, сплевывает, откашливается, тяжело ступают по скрипучим доскам его сапоги…
Всю свою жизнь провел комендант на военной службе — и кем же он был…
Пеоном? — Нет! Хозяином? — Нет! Патроном? — Нет!
И все же он поднимался по лестнице так, будто был хозяином вселенной в форме полковника, а ведь был ничто… ни хозяин, ни пеон, ни патрон… просто десятник!.. Шаги коменданта затихли, он прошел в свой кабинет. Послышался щелчок выключателя. Включил свет в этом великом молчании, прерываемом лишь кашлем, хриплыми вздохами да зевками.
Не слишком много времени шеф оставался в кабинете. Слышно было, как он выключил свет и прошел в свою квартиру. Слушая, как удаляются его шаги, капитан Саломэ вспомнил высказывания коменданта, этого старого полуночника, жизнь которого ограничивалась казармой.
— Я уже выплатил свое, — повторял он всякий раз, когда у него было хорошее настроение, — а теперь вы, молодежь, должны платить! Кто-то всегда должен платить. Я восполнил дебет, выдержав на своей шкуре все, и мной были довольны, и я был доволен. Общество требует, чтобы мы выплачивали свои долги, а наш долг — в подчинении старшему, в выполнении солдатского долга. Я уплатил сполна, — об этом свидетельствуют упоминания в приказах, награды, повышения…