Сан резко перевернулся в гамаке. Что можно сделать, как помочь ей, защитить ее? «Защитить ее… ты защитишь ее… ты?., ты?..» Он остро ощутил тишину. Мелькнула мысль: «В конце концов… в конце концов… ничего!..» Ничего он не может сделать, ничем не может помочь, и, кроме того, нельзя покинуть свой боевой пост, когда на карту поставлена всеобщая забастовка на плантациях «Тропикаль платанеры»! Поддержит или не поддержит Тикисате стачку, которую объявят рабочие Бананеры в ноль часов следующего дня? Можно ли рассчитывать, что поддержат, пока рабочие не организованы, пока не пробудилось еще их классовое самосознание, тем более что Компания, несмотря на наличие рабочего профсоюза, будет и впредь предлагать повышение заработков, улучшение условий труда. Остается одно — действовать быстро. Если не удастся начать всеобщую забастовку — тогда надо поставить вопрос о символической стачке — двенадцатичасовой, двадцатичетырехчасовой или сорокавосьмичасовой, по возможности дольше, хотя и в этом случае Компания может одержать победу; ее план прост — убить в зародыше профсоюзное движение.
А… если откажутся?.. Если рабочие откажутся поддержать символическую стачку, чтобы не потерять обещанных Компанией прибавок?..
Он вылез из гамака, моментально забыв о Малене, — его охватило какое-то тяжелое предчувствие, — и пошел искать Кея. Тот занимался приготовлением завтрака — он подлил чуть-чуть холодной воды в кипящий кофе, чтобы скорее отстоялся, потом выложил на стол сахар, кусочки хлеба, ломтики свежего сыра и ветчины. Оба были поглощены своими мыслями и долго молчали, прежде чем сделать первый глоток.
— Вот дьявол! — воскликнул Кей, чуть было не выплюнув горячую жидкость, и быстро втянул в себя воздух, словно желая остудить язык.
Табио Сан заговорил о своих опасениях по поводу всеобщей забастовки: потерпеть поражение — худшее из всего, что может произойти, и в силу этого следовало бы призвать рабочих к молниеносной стачке, к стачке всего на несколько часов.
— В таком случае я смог бы поехать…
Казалось, вместе с хлебом и ветчиной он хотел разжевать и проглотить свои слова. Кей сразу же понял, что Табио Сан, конечно, хочет ехать из-за Малены, но ничего не сказал — ему было ясно, что любые его доводы были бы бесполезны. Табио Сан пытался найти выход из положения: долг заставлял его оставаться здесь, а любовь звала лететь, лететь на помощь той, которая бросала вызов на баррикадах столицы… Там решалась ее судьба… Что мог сделать Табио Сан, когда решалась и их общая судьба, судьба всех — все они захвачены потоком и каждый предоставлен самому себе.
— Надо будет еще хорошенько все продумать, все изучить и быть наготове, когда загудит сирена. Мне кажется, что это чрезвычайно важно, — говорил Кей, проглотив кусок. (Сколько мыслей исчезло вместе с этим кусочком сыра, с этим кусочком хлеба, с этим глотком кофе!) Он не показал вида, что ему понятна внутренняя борьба, происходящая в сердце друга. — Действительно, важно… важно обсудить проблему символической стачки, забастовки на двенадцать часов, на двадцать четыре или на сорок восемь часов…
— Об этом и я думаю, — подхватил Сан, пытаясь освободиться от своей тревоги, от мыслей о Малене. Он видел, как она выходит из маленькой лачуги в предместье углежогов, где он покинул ее с Худаситой, как она спешит на студенческие собрания, на демонстрации, на баррикады.
— Несомненно… — послышался голос Кея, который искоса поглядывал на Октавио Сансура, Хуана Пабло Мондрагона, этого бунтаря, заговорщика, революционера-подпольщика, человека, всегда находившегося на передовой, на самом опасном участке борьбы. — Несомненно, товарищ, мы уже не можем выжидать и не можем прибегать к тактике отхода. А в конце концов, разве не подобной тактикой определялась бы символическая стачка? У нас нет другого выхода, кроме всеобщей забастовки. Сегодня и завтра мы должны мобилизовать всех, кто может нам в этом помочь.
Сан поднялся с места.
— Есть ли какая-нибудь возможность разузнать о Малене?.. — Сколько чувства было в его голосе, когда он произнес ее имя!
— Прямой — нет… — Встал и Флориндо и, подойдя к Табио Сану, дружески похлопал его по плечу. — И будет лучше, если… pas de nouvelles…[152] Тебе не кажется?..
Табио Сан не отвечал. Гамак, пот, мошки, зубочистка…
Надо подождать товарищей и обсудить с ними план действий.
Бесполезно раскачиваться в гамаке, все равно не чувствуешь никакой свежести. Скрип колец гамака выводил его из себя. А тут еще привязывались надоедливые мошки, липли к лицу.
— Надо поскорее достать радиоприемник, — сказал Табио Сан, расправляясь с очередной мошкой, впившейся ему в шею.
— Я уже поручил Андресу Медине, — ответил Кей. — Он должен принести приемник с батареей. Кроме того, у меня дома работает товарищ, который знает стенографию. Уже двое суток он записывает все официальные радиосообщения из столицы. — Заметив жест Табио, как бы спрашивавшего, для чего могут понадобиться сообщения, прошедшие цензуру, Флориндо, затянувшись сигаретой, добавил: — Записывается также информация, которую передает радио Мексики, Панамы и Кубы…
Табио Сан устроился в гамаке поудобнее — он уже отвык спать в гамаке, а ему нужно было выспаться, прежде чем придут люди.
— Удар, — сказал он, покачиваясь, — должен совпасть с надвигающимся политическим кризисом, который, в свою очередь, углубит забастовка на плантациях… Тогда это будет действительно удар… — повторил он, устремив пристальный взгляд куда-то в пространство, словно желая предугадать будущее.
Татуировкой покрывали мошки его тело. Сетка гамака впивалась в потную кожу. Он все сбросил — рубашку, брюки, туфли, остался в одних трусах. Растянувшись в гамаке, искал он сна, однако как далеки друг от друга веки на глазах и как трудно зажмурить, сомкнуть их — они так же далеки друг от друга, как фешенебельные квартиры многоэтажного здания, где живут белокурые люди, жующие табак или жевательную резинку, от подвалов, набитых человеческими отбросами — мужчинами, женщинами, лишенными надежд, детьми, одетыми в лохмотья…
Но вот уже повсюду, врываясь в двери и окна, отдаваясь эхом по крыше, проникая в патио и коридоры, раздается гневный голос Малены, поднявшийся над пепельными полями и требующий голову тирана. И похоже, в самом деле претворяются в жизнь ее слова — огонь можно найти и под пеплом. Табио Сан зажмурил глаза — ведь говорят, что в день воцарения Справедливости закроют глаза погребенные. Чудо свершалось. Народ воскресал.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
XXXVII
Гривы, глаза, хлысты, шпоры, каски, стремена, и пылища — всадники и кони будто стерли линию дороги, и меловая пыль, взвихренная ими, осела на листве деревьев да на темно-темно-синей, почти аспидной доске неба. Укрывшись в кустарниках возле хижины, где находился Табио Сан, дозорные переглядывались друг с другом — благо расстояние было велико — и взглядами как бы совещались меж собой. Ловкие, гибкие, они, как зайцы, рассыпались среди густых кустов эскобильи, спасаясь от цепких колючек «лисьего хвоста», острых когтей сарсы и зорко следя за каждым, кто приближался к ранчо; другие взбирались по откосу к хижине с тревожными вестями, а третьи, самые отважные, оставались на сторожевых постах с винтовками и мачете в руках, готовые ответить врагу острым лезвием и свинцом.
Ослепляющий полдень. Земля и небо затаили дыхание. Зной нестерпим. Все ближе и ближе столбы пыли. Табио Сану доставили первые сообщения о том, как настроены пеоны на плантациях — за забастовку или против нее. То и дело люди, собравшиеся в ранчо, выходили на порог, чтобы посмотреть, что происходит вокруг. Они готовы были — в случае опасности — превратить Табио Сана в невидимку, помочь ему спуститься по глухой тропинке в овражек-тайничок, со всех сторон закрытый тесно переплетенными лианами и непроходимыми зарослями.