Если бы не этот человек, Сансур не научился бы читать. Его покровительницу — она ведь пользовалась сверхъестественным, магическим влиянием на жен начальников полиции — никто не мог заставить отправить мальчика в городскую школу.
— Мой мальчик должен ходить в колледж, а не в обычную школу, но я не настолько богата, чтобы послать его туда, так пусть лучше останется без образования. Еще чего не хватало! Чтобы какой-нибудь из этих учителишек, которые вечно всюду суют свой нос, стал стыдить его за то, что он беден. В вечернюю школу? Ну нет, лучше уж в тюрьму!..
Как только Хуана Тьма-Тьмущая узнала, что Сансур умеет читать, она сказала ему:
— Я не жалею, что послала тебя к дону Пепеке Лопесу в парикмахерскую. Нет, я не раскаиваюсь — тебя там научили читать, там ты мог увидеть порядочных людей и научиться хорошим манерам. Конечно, я могла бы послать тебя в ученики к сапожнику, но — боже сохрани! — сапожник никогда не поднимется выше, или учеником к пекарю, однако это еще хуже; по ночам они не спят и раньше срока умирают от туберкулеза. Некоторые, правда, пьют сырые яйца, вместо того чтобы класть их в тесто, но это нечестно, потому-то и говорят: «Честного пекаря самого запекли в пекарне…»
Панегирика прислушивалась к ее словам, и мальчику пришла в голову мысль, что сова следит за тем, как бы хозяйка не погрешила против истины.
— Подумала я было, пусть поучится плотницкому ремеслу, но потом сама себе сказала: нет, прошли те денечки, когда плотники были такими, как сеньор святой Иосиф; теперь все делают машины: распиловочные рамы, всякие там строгальные и лущильные станки — того и гляди, руку отхватят. Зато никогда я не собиралась сделать из тебя кузнеца. Вечно вертеться под копытами жеребцов — не ровен час, лягнет, да еще лягнет куда не надо, что тогда делать?.. А будешь горн поддувать — от огня кровь вскипает.
Первая прочитанная Октавио книга, «Кредо освобождения» Бергуа, произвела на него глубокое впечатление. Кто-то забыл ее в парикмахерской. Случилось это в субботу. До понедельника он не выпускал ее из рук. «Книги читают, а не вызубривают», — сказал ему мастер Пепеке, заметив, что Октавио на память декламирует отрывки из «Кредо освобождения»; безмерно счастлив был юноша слышать из собственных уст другую, необычную речь — ему казалось, что таким образом он приобщается к идеям комунерос,[33] которые подняли борьбу за свободу в Испании.
Почувствовав себя одним из комунерос, он представил себя затем сыном Французской революции. Увлеченный образом Марата, он буквально упивался его речами и памфлетами. Чтобы взбодрить себя, люди принимают душ — его же бодрил дух Марата, «друга народа». «Революция вся целиком — в Евангелии. Нигде дело народа столь славно не отстаивалось; нигде не посылали столько проклятий богатым и сильным мира сего…»- любил он повторять.
Первая статья Сансура, опубликованная на страницах журнала «Эль мутуалиста» под названием «Марат и современный пролетариат», хотя и в недостаточно четкой, слишком эмоциональной форме выражала боль обездоленных — тех самых, что бродили по улицам города, от двери до двери, с вечным вопросом или вечной просьбой: «Зола есть?..» — тех, что чистили печки домов буржуа, а затем возвращались с полным мешком домой, в предместье угольщиков, в район мыловарен — рабы, беднейшие из рабов.
В другой статье, «Свобода без хлеба», он следовал за мыслью Марата, который считал, что «нет свободы для тех, у кого ничего нет». Эту статью он опубликовал в «Реновасьон обрера». В ней он писал: «Владельцы газет обогащаются — да здравствует свобода! Сыновья богачей от безделья занимаются поэзией и прозой — да здравствует свобода! Коммерсанты приумножают свои прибыли рекламой — да здравствует свобода!.. И только народ не может повторить этот клич, потому что он голоден, потому что он в жалких лохмотьях, потому что безмолвие стало его привычкой — привычка молча переносить муки от палачей».
Неудачным оказался для него год, когда он впервые прочел «93-й год» Виктора Гюго, В ту пору от каких-то «индостанских предчувствий» умерла Хуана Тьма-Тьмущая; она сама себе поставила диагноз, но не успела приготовить спасительного лекарства: сахар с порошком из размолотых камнем жемчужин. В день кончины Хуаны появились откуда-то — будто из-под земли — бесчисленные родственники Тьмы-Тьмущей, которых Сансур никогда не видывал при ее жизни. Сейчас она лежала, вытянувшись в деревянном ящике, безразличная, как Панегирика. А Панегирику никто из этого племени мужчин и женщин, одетых в черное, не захотел взять к себе, хотя они растащили все имущество Хуаны. Кончилось тем, что сову вместе с пачкой запрещенных книг — по магии, хиромантии и астрологии — взял юный парикмахер, мастер причесок и бритья Сансур, которому всего несколько дней назад, во время попойки, дон Пепеке Лопес, старейший фигаро парикмахерской гильдии, вместо шпаги даровал белую салфетку, бритву и ножницы, предупредив, однако, чтобы юнец не резал клиентам уши.
Кровать Хуаны Тьмы-Тьмущей также оставили Сансуру. На тачке, в которую, точно мул, впрягся носильщик (о Марате Сансур тогда не вспоминал), перевозил он ложе, на котором целую ночь покоились бренные останки доньи Магдалены Анхелы Сенобии де Виванко, прежде — де Калькалуис, и еще ранее — де Партегас (порядок перечисления мужей значения не имеет), столик красного дерева, книжную полку и книги, а также сосновый ящик, выкрашенный желтой краской. А над всем этим скарбом восседала сова, эта зловещая птица заставила человечий двигатель, тащивший тачку, не раз сплевывать через плечо — он был уверен, что такая спутница не предвещает ничего хорошего. Рассвет следующего дня, четверга, Сансур встретил в комнатушке на авениде де лос Арболес и рано утром вышел на порог своего нового дома: так хотелось поскорее увидеть улицу, такое удовольствие видеть жизнь улицы! Так хотелось выйти из комнаты, в которой не было ничего, кроме четырех стен, пола и потолка, и вдохнуть свежего воздуха! Заодно надо было бы узнать, где можно позавтракать. Радостно ощутил он на своем лице солнечный свет — почти всю ночь напролет зачитывался «Условной ложью» Макса Нордау. Уже звонили к ранней мессе. Лучше уж было не выходить на порог: в этот час открывались и другие двери, и, на беду, распахнулась дверь одного странного и мерзкого заведения.
В этот день, как всегда, открывал свое заведение и сеньор Ронкой Домингес, которого в окрестных горах знавали лучше, чем красную сосну, что покрывала склоны; он платил лучшую цену тем, кто приходил в город продавать птиц с ярким оперением или дивным пением, и, кроме того, он, как никто, умел находить общий язык с охотниками и торговцами живностью.
Если его послушать, продажа певчих птичек не приносила никакой прибыли, хоть ему и удалось скопить несколько песо. Потому-то и носил сеньор Ронкой Домингес единственный старый бессменный балахон; потому-то и питался он тем же, что и его живой товар: кусочками авокадо, бананчиком, раскрошенной тортильей или молотыми сухарями; кроме воды, ничего он не пил, и то лишь когда в сузившемся от бездеятельности пищеводе застревала грубая пища. Единственным крупным расходом у него была покупка обуви — он приобретал башмаки на резиновой подошве, которой не было сносу, да и надевал он их очень редко — лишь в тех случаях, когда отправлялся в центр города. Все остальное время он ходил в самодельных каитес, сандалиях, — он страдал от экземы, и невыносимая боль жгла его босые ноги, если в каитес попадали экскременты пичужек, украшавших помещение белыми и белесыми брызгами, которые вначале были тепленькими, а потом затвердевали и становились похожими на корочки от оспенных пустул. Читать сеньор Домингес не умел, считал на пальцах, но в чем он был несравненным мастером — так это в умении вести расчеты на маисовых зернах. Ронкой Домингес в совершенстве знал свое дело: любителям звонкоголосого товара не удавалось его провести; он не позволял покупателям надувать себя, но и сам никогда не обманывал индейцев из Кобана, доставлявших ему пичужек с гор.
33
33. …приобщается к идеям комунерос… — Речь идет о народных восстаниях (комунерос) в Кастилии против королевского абсолютизма в 1520–1522 годах.