Отовсюду несутся аплодисменты, восклицания, голоса, смех… Больше виски! Больше содовой! Больше джина! Коньяка! Рома! Еще пива! Шампанского!..
Зал в полутьме. Блюз или танго? Танго… Широко, свободно растянулись аккордеоны, словно распахнулись просторы пампы… аргентинской пампы… пампы, которую можно обнять руками… А за танго следует болеро.
Все хором, кто знает и кто не знает, подхватывают слова болеро — не слова, а «словоблудие», как сказал о них один местный поэт.
Закончилось болеро, и вслед за оркестром прозвучала маримба. Три такта — широких, медленных — отбивает тот, кто играет на басовых.
Пон!.. Пон!.. Пон!..
Дон Непо Рохас — так звали его дома и в таверне, сокращая полное имя Хуан Непомусено Рохас Контрерас, как окрещен он был после рождения, — услышав эти глухие удары, вздымающиеся из глубин звучащего деревянного ящика, благословил аккорды вальса «Три утра уж наступило». Чудесный вальс. Конец работе!
Непо Рохас кончил работу и собрался идти домой: весь мусор собран в ящики от продуктов, которые выстроились вдоль стены. И точно скот, клейменный тавром, заклеймены эти ящики таинственными словами — Калькутта, Ливерпуль, Амстердам, Гонконг, Шанхай, Сан-Франциско… На скамейке в прихожей, через которую снуют служащие, под плащом лежит сумка с остатками пищи: лучшее — для себя, остальное — для Анастасии. Больше всего мулатке нравятся сосиски, кусочки курицы или куриные косточки с рисом, остатки бифштексов по-гамбургски с острым соусом, жареная картошка и майонез. А вообще-то она брала все, иногда даже перепадали откусанные пирожные для ее сопливого мальчишки.
После первых трех тактов вальса — как только прозвучали все клавиши маримбы — гуляки хором запели:
Три утра уж наступило…
А Анастасиа все твердила свое:
— Сосут и сосут эти гринго!
Никто ее не слышал, да и сама она не слышала своих слов: голод пчелиным роем гудел в ее ушах; не слышал их и мальчик, дремавший возле двери, — голова на руке, служившей ему подушкой, лицо прикрыто шляпчонкой, в которую он собирал милостыню; из-под лохмотьев чернели босые грязные ступни.
Едва услышав звуки вальса, Джон поднялся и подхватил легкомысленную креолочку, в голове которой вмещалось больше кинофильмов, чем на складах голливудской кинокомпании, и вскоре они затерялись среди пар, танцевавших и подпевавших в такт музыке: «Три утра уж наступило…»
Джон танцевал механически — слабое эхо авиационного пропеллера беспрестанно звенело в его ушах, — и танцевал он лишь ради того, чтобы потанцевать, а креолочка надеялась еще и завоевать его; хотя нехватки в поклонниках она не испытывала — их у нее было больше дюжины, — но это что-то новое, в нем обнаружила она героя, о котором всегда-всегда мечтала.
Порой Джону казалось, что креолочка слишком тесно прижимается к нему, однако она, прикрыв черными ресницами глаза и совсем не думая о своем флегматичном партнере, всецело отдалась мечтам: она чувствовала себя в объятиях другого, своего Джона — того, которого видела на экране. Ее антрацитовые волосы, ниспадавшие каскадами, развевались в такт вальса, будто маятник качался над ее плечами, отсчитывая три часа, которые наступили. Она изгибалась, откидывалась назад, как только могла, ощущая упругим телом пряжку форменного ремня Джона. Пряжку с золотой звездой летчика, В последнем фильме, который она видела, ее Джон играл роль солдата, раненного на фронте. Он был божествен!..
— Как божественна война!.. — задыхаясь, вымолвила она, а ее партнер, Джон во плоти и крови, не ожидая, пока окончится этот, казалось, нескончаемый вальс, вдруг остановился перед своим столиком и залпом опорожнил стопку виски.
— Джон!.. Джон!.. — пыталась удержать его креолочка, но тот, опорожнив свою стопку, стал допивать виски и с соседних столиков.
Война… война… по ту сторону ночи тропических ресниц… война…
И опять пьяный…
— Пьяный, потому что я здешний… будь я иностранец, вы бы сказали, что я просто выпивши! — твердил на пороге пятидесятилетний мужчина. Чтобы не потерять шляпу, он натянул ее на уши и крепко зажал в руке бутылку, боясь уронить… Бутылку?.. Нет… самого себя…
Три утра уж наступило…
— Будут и два… будут и три… и четыре, пять, шесть утра! — подпевал он. — Будут и два… будут и три… и четыре, пять!..
Голос его прервался. Какая-то женщина трепала мальчишку за уши.
— Так, значит, ты родился от тети?.. От тети?.. А ну, скажи-ка мне!.. Мне! Мне, а не этим гринго. Ах ты, безмозглый! Ах ты, бесстыжий!..
Анастасиа разбудила племянника, схватив его за ухо. Не понимая, в чем он провинился, мальчишка истошно вопил, губы его дрожали, сонные глаза наполнились слезами. Обезумев от ярости, Анастасиа набросилась на несчастного мальчишку, как на предателя, изобличенного в измене, как на врага.
Подошел пьяный:
— Как ты смеешь бить ребенка!
А она кричала:
— Мне уже говорил, мне говорил сеньор Непо… Как, ты решил опозорить тетю, чтобы легче выпрашивать монеты у этих свиней… да, да… это же не люди, а свиньи!.. А ты пошел на такое ради нескольких жалких сентаво!.. Чтобы ради каких-то сентаво над нами смеялись. Сейчас же повтори, что ты родился от твоей тети!.. Ну, скажи это мне… прямо в лицо… а не за спиной… бандит ты этакий!
Мальчугану удалось выскользнуть из рук мулатки, оставив в ее руке клок волос. Ослепленная бешенством, Анастасиа сыпала проклятия. А пьяный, подняв над головой бутылку, чтобы не пролить драгоценную влагу, уже шествовал вниз по улице, напевая себе под нос:
— Будут и два… будут и три… четыре, пять… и шесть!
У игравших на маримбе музыкантов от усталости сковало спины, руки были влажными от пота, волосы в беспорядке упали на лоб, а они все били и били по клавишам — их заставили трижды исполнить вальс.
В дверях показалась голова Анастасии.
— Ха-ха!.. Вальс… Ха-ха! Три утра уж… Ха-ха!.. Значит, родился от тети… Ха-ха! Сосут, опять сосут эти гринго!..
II
На рубеже звездной ночи и знойного утра, как обычно, в засушливый сезон, сеньор Хуан Непо Рохас возвращался домой на велосипеде; впрочем, на велосипеде он возвращался и в период дождей, только тогда он накрывался плащом, который почти не защищал его, — крупные дождевые капли беспрепятственно скатывались по лицу, а когда приходилось пересекать улицы, превратившиеся в судоходные реки, то переднее колесо его машины вздымало хрустальные веера воды. Летом и даже дождливой зимой он легко катил к дому — дорога шла под уклон, по склону холма, через центральную площадь Пласа де Армас, затем — через торговые ряды — в заросшую деревьями влажную низину, в предместье бедноты.
Но для сеньора Непо езда на велосипеде благодаря инерции — молчаливейшей из движущих сил, продолжала оставаться загадкой, каким-то чудом, хотя это чудо и повторялось каждое утро. Утренние поездки служили как бы возмещением сил, расходуемых накануне, когда он на исходе дня ехал в «Гранаду» на работу, — все вверх, в гору, изо всех сил нажимая на педали. Пока он добирался до бара, его одолевала одышка, сердце бешено колотилось, во рту пересыхало, ноги отказывали. Конечно, куда тяжелее было бы ехать в гору после нескончаемых часов работы, ведь всю ночь он простаивал на ногах, изнемогая от усталости, борясь со сном. Размышляя об этом, дон Непо все более проникался верой в могущество божьей десницы. Еще бы, после изнурительного ночного труда иметь возможность возвращаться на велосипеде, летящем вниз, словно на крыльях! Не хотелось сдерживать бег колес — они сами увлекали его в таинственный мир скорости. С каким-то ощущением мужества и отваги, которое переполняло его, он, вместо того чтобы тормозить, иногда даже нажимал на педали, чтобы прибавить им силы, — его охватывало непонятное опьянение.