Кей предложил ему сигарету. Хуамбо поблагодарил. Он не курил — не имел этой порочной привычки, дабы — упаси боже! — дымом и пеплом не обеспокоить своего патрона. Каким же дураком он был! Конечно, он не мог видеть самого себя, но внутренне чувствовал, что выглядит дураком, и рассеянно водил пальцами по своему лицу, на котором застыла горестная гримаса.
— Ну что ж, видно, нам придется изменить наш план… — угрюмо пробурчал Кей; он чуть было не ушел, даже не протянув Хуамбо руки. — А мы рассчитывали, что вы будете работать в конторе управляющего. Во всяком случае, скоро увидимся…
Он исчез, за ним последовала собака. На горизонте протянулись длинные вереницы каких-то черных птиц. Возвращаясь, Самбито шел по своим собственным следам, отпечатавшимся на песке; в одном месте он, правда, уклонился в сторону, заметив дерево с розовыми цветами, видневшееся как будто неподалеку, — но нет, это был обман зрения. Сколько трудов ему стоило добраться до тени великолепного матилисгуате![80] Большие мухи, бабочки, пауки, муравьи. Он снял башмаки и высыпал из них песок.
Работать в качестве грузчика — да, слить свою боль с болью других, чтобы приблизить день, которого ждут погребенные, день, когда они наконец смогут сомкнуть свои глаза… открытые глаза его отца, там, под землей, ждут этого дня, чтобы уснуть, успокоиться…
Ах, этот день — день победы над «Тропикаль платанерой» — громовым эхом раздастся он под землей, когда сомкнутся веки над вечно бодрствующими, пристально вглядывающимися во тьму зрачками погребенных, погребенных, ждущих с открытыми глазами!
Ах, этот день!..
Поселок пуст… Улицы. Кокосовые пальмы. Редко-редко проедет какой-нибудь всадник, подгоняя животных, нагруженных плодами авокадо или манго в сетках. Двери домов полуоткрыты; внутри, где царит полумрак, слышен скрип гамаков. Вода, которую выплеснула женщина с обнаженной грудью, почти вся испарилась в воздухе, не достигнув земли. Голова женщины обернута полотенцем. По острому носу ее катятся капельки. Брови и ресницы усеяны жемчужинками. Тыльной стороной ладони она отбросила прядь и, вытерев рукой лоб, произнесла вслух: «Ужасно! Вода еще не высохла, а пот уже выступил!»
Заметив, что за ней кто-то наблюдает, она сдернула с головы полотенце и прикрыла грудь.
— Послушайте, сеньор, что вам нужно? — резковато спросила она, но, узнав мулата, сразу изменила тон: — Давно вы здесь? А мы-то думали, что уж не увидим вас здесь больше. Очень приятно… Если сможете подождать меня, я выйду к вам через минутку. Я не приглашаю вас в дом, там такой беспорядок. В жару ничего не хочется делать.
Хуамбо перебрал в памяти все возможные имена, но так-таки и не смог вспомнить, кто она, эта сеньора. Похоже, когда-то они уже встречались.
— Уверена, что вы не помните меня… А я вас узнала… Я Виктореана, не припоминаете?
Самбито сделал неопределенный жест. Ничего не говорило ему это имя. Виктореана… Виктореана…
— Я была из тех, кто пробовал наняться в прислуги к вашему патрону и к адвокатам, белым щенкам, которые прибыли сюда делить наследство. А что сейчас вы поделываете? Только не говорите мне, что вы хотите еще что-то делить. Это бывает только раз в жизни.
— Прогуливаюсь!..
— Рановато, не все фрукты созрели. На прогулку выходят сюда, на эти улицы, вечерком… Впрочем, теперь люди заползают в свои берлоги, как только стемнеет, и никакие силы не выманят их оттуда. Поэтому и говорю, что в нынешнем году праздник не похож на праздник. Заваруха на севере — аукнулось здесь. Но я слышала, что и здесь тоже готовится заварушка, хотят устроить всеобщую забастовку…
— А я спутал вас с Сарахобальдой…
— С этим крокодилом!.. Эта колдунья умерла от рака, потому что хотела во что бы то ни стало иметь детей. Заиметь их она не заимела, зато заработала зловредную опухоль. Умерла она, а я от доброты сердца приютила одного из ее горьких пьяниц. Получила выпивоху по наследству… Среди бедняков, дон… как зовут-то вас?.. пьянчуги — самое частое наследство…
— Хуамбо называйте меня, мое имя Хуамбо, или Самбито…
— Получила в наследство этого выпивоху, как я вам уже сказала, сеньор Хуамбо, и так неудачно — он пьет похлестче любого пьяницы! В трезвом уме он именует себя Макарио Раскон, а когда рассудок у него замутится, он говорит, что его зовут Браулио… Была бы хоть выгода… идти замуж за наследство — пожалуйста… а то ведь и Сарахобальда была незамужняя. Он жил с ней и с другими… в конце-то концов, зачем судить ее так строго, если она и без того наказана господом богом… А вы не курите?
— Нет, не курю…
— С вашего разрешения, раскурю-ка я свой окурочек. Я курю сигару. На побережье мы почти все курим… Надо же чем-то отпугивать слепней и скуку.
Она глубоко затянулась и, вынув сигару изо рта, выпустила дым через нос — точно выстрелила из двустволки. Затем, бросив на Хуамбо нежный взгляд из-под мечтательных ресниц, она мягко сказала:
— Я повенчалась с ним. Взяла за шиворот и приволокла в евангелическую церковь Святой богоматери. Надеялась, что господь, раз мы перестали быть любовниками, сотворит чудо и оторвет его от бутылки, но вот не вышло… И это понятно. Он же пьяница… пьяница… пьяница…
— И что только мелет, господи прости… вот прости… проститутка! — послышался из внутренней комнаты сиплый хмельной голос. — Прости… проститутка-проститутка!..
— Вот видите, уже оскорбляет… Только проснется, сразу начинает ругаться…
— Кто там? — закричал мужской голос. — Перед кем это ты унижаешь меня? Даже евангелисты хотели заняться мной! Стали бы они заниматься безнадежным…
— Не язык, а помело, ведь евангелисты просто хотели тебя вылечить!
— Чепуха! Они меня уже повенчали… Большего паскудства не выдумаешь. А сейчас смотрят, кто бы взялся за работу старьевщика — разносить им Библии…
— Заткнись, богохульник! Хоть бы раз сказал что-нибудь пристойное…
— Кто там? Ты мне еще не сказала. Передай ему, пусть проходит, пропустим глоточек…
— Нет, сеньор не пьет…
— В таком случае пусть идет своей дорогой. И пьет воду на водопое, со всеми остальными скотами…
— Простите его. От тех, кто пьет, не только перегаром несет…
— Что за дьявольщина!.. — Из двери выглянул какой-то тип в полосатой рубашке, которую он пытался запахнуть на животе дрожащей рукой с длинными ногтями и пожелтевшими от никотина пальцами, но прикрыться ему так и не удалось.
— Входи. Вот дьявольщина, кто это еще там? Разве так надо принимать гостей?
— А это разве гость?
— Не оскорбляй людей попусту!.. А вдруг сеньор — представитель власти и прикажет забрать тебя в тюрьму?
— Да, но это не так, не правда ли?.. Сеньор просто проходил мимо. Остановился, поздоровался со мной, а я узнала его — он уже когда-то бывал здесь. Когда делили миллионы, он приезжал…
— Приезжал с патроном…
— А кто ваш патрон?.. — Пьяный подошел к нему ближе, уже нисколько не беспокоясь о своем виде, — рубаха совсем распахнулась; от него разило паленой щетиной, лицо было изрезано морщинами, а под бородой на пергаментной шее выпирало огромное адамово яблоко, которое он, икая, казалось, пытался проглотить, и это ему все никак не удавалось. — Чему учит нас Библия?.. Вы ничего не знаете! Вы — невежды, но я вам объясню… Просвети неведающего…
— Это из катехизиса, а не из Библии… — оборвала его Виктореана.
— Еще чего!.. Послушайте-ка, что Библия говорит о яблоке Адама. Бог сказал человеку: проглоти или выплюнь… И человек ему ответил: нет, господь бог, я не проглочу и не выплюну… так и осталось яблоко там, где оно сейчас, между небом и землей, как символ свободы воли, которую создатель предоставил мужчине, а не женщине. Женщина проглотила эту волю, яблока-то у нее нет…
Виктореана втолкнула Раскона в комнату, опасаясь, что кто-нибудь из прохожих или соседей увидит его: она замерла, услышав чьи-то шаги, но это оказалась свинья со своими поросятами. Хотя алькальд строжайше запретил выпускать на улицу свиней, соседи оставляли все на волю господню…
Виктореана резким движением отбросила Раскона на гамак, откуда он тщетно пытался выбраться.
80
80. Матилисгуате — деревья, древесина которых отличается чрезвычайной твердостью и высоко ценится.