— Это было бы превосходно, комендант, ведь он совсем сопьется. Не ест и не спит — день и ночь бродит, и все с одной и той же песней: «Тоба, Тоба»…
Вошел Хуамбо и тут же направился к скамье, на которой бросил якорь учитель.
— Хувентино… Хувентино… — Мулат потряс его за плечо, пытаясь разбудить.
— Тоба… — едва слышно выдохнул пьяный.
— Я пришел за тобой, Хувентино… Хуамбо уведет тебя… Мать — там… Мать вылечит тебя… Окончательно вылечит… Хувентино… Хувентино…
Он оторвал учителя от скамьи и чуть не волоком, с помощью одного из грузчиков, потащил его.
— Мать вылечит его от пьянки, у нее есть гнилая тина. Даст ему этой тины, и он навсегда избавится от порока. Мать знает. Теперь она как тень, тень женщины на земле или под землей, не весит ничего, парит в воздухе, над цветами, в лучах света. Дети-корни ушли, отец ушел, погребен здесь. Мать одинока…
Он потащил учителя через площадь.
— Тоба!.. Тоба!..
На площади раздается детский плач: сегодня крестины. Плач несется над церковной папертью — когда никого на ней нет, она выглядит печально: паперти сооружают для того, чтобы проходило по ним множество людей, от князей церкви до душ неприкаянных, ступали по ним и золотые сандалии, и босые израненные ноги. А сейчас через эту паперть проходила вереница матерей с новорожденными на руках; младенцы пахли материнским молоком, свежевыглаженным бельем и нежностью невысказанных слов, слов, напетых колыбельной на ухо.
— Священник, должно быть, вышел, — заметил Пьедрасанта, — сейчас начнутся крестины.
— Как, кстати, зовут этого священника?
— Феррусихфридо Феху…
— И откуда он с таким имечком появился!..
— Из Комитана-де-лас-Флорес,[97] он мексиканец…
— Мексиканец?.. Чудеснейшая рекомендация, а тем более в канун всеобщей забастовки!
— Сеньор комендант, прежде чем вы уйдете, я хотел бы попросить вас об одном одолжении. В ближайшее воскресенье мне хотелось бы устроить здесь танцы. Так дайте, пожалуйста, указание патрулю — не знаю, кто там будет дежурить, — чтобы они не спрашивали у меня разрешения муниципалитета. С алькальдом мы на ножах, и он не даст разрешения даже за плату. Конечно, я мог бы обойтись и без разрешения, пусть танцуют, но так все же спокойнее…
— До воскресенья время еще есть, посмотрим… — сказал комендант и так широко зевнул, что казалось, будто он говорит в воронку. — Ну, ладно, я пойду… Если вам не нужен этот листок, я возьму его с собой… «Всеобщая забастовка»…
— Возьмите, комендант, вам он пригодится.
Представитель власти простился с Пьедрасантой и направился по улице, стараясь держаться теневой стороны, — хотя бы черточка тени, тоненькая, как ресница, — он кивал направо и налево: немногочисленные прохожие — знакомые и незнакомые — спешили снять перед начальством шляпы.
«Не поплачешь — не пососешь», — заметил про себя Пьедрасанта, услышав, как плачут младенцы в церкви. Довольный тем, что удалось ввернуть словечко насчет разрешения, — а танцы всегда приносят выгоду торговле, — лавочник заглянул в парикмахерскую, где уже собрались завсегдатаи, намереваясь сыграть в картишки.
Не успел он переступить порог, как сразу же кто-то обратился к нему:
— Видал, Пьедра, как Зевун отдавал честь направо и налево?..
— Нет, не видел…
— Значит, ты ослеп, сам же с низкими поклонами провожал его до двери, да еще вслед ему смотрел…
В парикмахерской «Равноденствие» компания собралась не в полном составе. Цирюльника схватил приступ малярии как раз в тот час, когда они обычно собирались, и приятели могли увидеть лишь его отражение в зеркале. Хозяин парикмахерской был прикован к креслу, стоявшему на волосяном ковре, по которому было страшно пройти из-за блох, гнид и прочих существ «волосяного совладения», как говаривал судья, заходивший сюда править бритву.
И о судье тут судачили — они продолжали бы его обстригать и обрабатывать, стрекоча, как машинка для стрижки волос, которая скорее не стригла, а выдергивала волосы с затылка клиента, если бы внезапно не был подан сигнал тревоги и не появился бы Пьедрасанта. Деликатность — не признак недоверия. Пьедра был закадычным дружком законника, и как-то однажды, когда того в его присутствии кто-то назвал стариком, лавочник пришел в ярость. Теперь же судью иначе, как Поплавком, не называли — за пустопорожнее краснобайство, за умение скользить по поверхности и за то, что он опускал свои нижние конечности на пол с таким грохотом, будто в туфлях были не ноги, а свинцовые грузила. Поплавок и Павлин. Трудно было сказать, чего в нем было больше — глупости или тщеславия. Он все и всегда знал, вот и сейчас, в парикмахерской, когда его стали расспрашивать о всеобщей забастовке, судья сразу же пустился в рассуждения, что термин «забастовка» не имеет ничего общего с глаголом «забавляться», как, по его убеждению, могли предполагать некоторые коллеги, поскольку-де «оба слова начинались одинаково». Затем он закатил целую речь:
— Листовки и всеобщая забастовка в стране неграмотных?.. Не смешите меня, лучше послушайте, что я вам расскажу! Один работавший по расчистке парень и носильщик стояли, держа в руках по листовке, и, казалось, внимательно ее читали, но кто-то шел мимо и обратил внимание, что они пытались читать перевернутый вверх тормашками текст. Когда им об этом сказали, они возмутились: «Какое безобразие! Раз мы бедняки, так нам подсунули такие листовки, которые даже читать нельзя правильно!..» Но это еще не все, дайте-ка рассказать… Другой тип — лакомка, устав водить глазами по тексту, которого он не понимал, решил полизать бумагу; нашелся кто-то, кто сказал ему, что там стоит заголовок: «всеобщая забастовка», так он по этим словам водил языком до тех пор, пока от листовки не остались клочки… Но и это еще не все, послушайте дальше… Три грузчика бананов, темные невежды, отчаявшись оттого, что глазами они не могли поглотить то, что написано в листовке, ее запросто съели, разжевали и проглотили, как лепешку… Или вот еще случай… дайте-ка рассказать… Военный медик, он-то был грамотен, но читать ему было лень, вот он и сунул листовку о генеральной… о всеобщей забастовке под подушку и сказал: «Как все осточертело, еще один генерал!..»
— Шутки шутками, а от всего этого и в самом деле голова заболит!.. — заметили присутствовавшие, как только судья вышел и шаги его стихли на улице; по общему мнению, словоблудие судьи было продиктовано самым черным умыслом, черным, как та краска, что была на языке неграмотного, который лизал листовку.
В этот-то момент и появился Пьедрасанта — и был подан сигнал тревоги.
— Если мастер не изгонит из своего тела малярию, — заявил на пороге Пьедрасанта, — то прибылей вам не гарантирую… Надо будет мастеру съездить куда-нибудь на сезон, сменить климат, в противном случае придется ему лечь на кладбище…
Цирюльник пошевелился в кресле. От высокой температуры его постоянно клонило в сон, и все окружающее виделось ему в тумане, как отражение в мутном зеркале парикмахерской. Ему даже казалось, будто амальгама выливается из его глаз. Жар и вместе с тем странный холод, промозглый, пронизывающий.
— Еще в старые добрые времена я советовал мастеру, чтобы он пустил ртути в кровь, — говорил Пьедрасанта, — это единственный способ избавиться от малярии раз и навсегда; я, например, вылечился после того, как принял две коробочки этого дьявольского средства, от которого пылаешь так, точно тебе в кровь перцу насыпали…
— Быть может, у сеньора Ихинио сифилис был?.. — вмешался другой собеседник, которого Пьедрасанта одарил весьма недоброжелательным взглядом.
— Нет, его у меня не было, но врач предупреждал, что если меня еще раз прижмет малярия, надо принять… это самое…
— Врач!
— Врач из помощи на дому…
— Значит, малярия хуже, хуже, хуже…
— Как будто сифилис лучше! Не лучше, конечно, но это излечимо, и для того чтобы излечить остаточную малярию, засевшую в костях, в спинном и в головном мозгу, тебе привьют сифилис, который не оставит и следа от бедной малярии, так все своим чередом, а ты избавляешься от второго и в конце концов окончательно вылечиваешься.
97
97. Комитан-да-лас-Флорес — мексиканский городок в штате Чьяпас, неподалеку от гватемальской границы.