Они прошли в лагерь рубщиков кустарника. Словно донельзя загнанные, мертвецки уставшие животные, те отдыхали, распростершись на голой земле, — кто не закрывая глаз, чтобы ощущать, что еще жив, а кто плотно сомкнув веки, в надежде забыться. Они прибыли сюда в воскресенье, чтобы начать работу в понедельник с утра. Для них не было воскресенья, было лишь ожидание работы. Они не спали. Дремота заполняла глубины их сознания.
И вот перед этими человекоподобными, едва прикрытыми лохмотьями, остановилась группа девушек в голубых платьях с белыми воротничками и манжетками, в белых туфельках и голубых чепцах, окаймленных белой лентой.
— «Дозорная башня»!.. «Дозорная башня»!.. «Дозорная башня»!.. — выкрикивали они название журнала, отпечатанного на глянцевой бумаге.
Один из рубщиков стал слушать послание «Благой вести», которое девушка читала на плохом испанском языке, выученном в колледже. Фарфоровые лица, фарфоровые глаза, фарфоровые руки и Евангелие с фарфоровыми фигурками.
Лежащие на земле тяжело дышали, не двигаясь, ни на кого не глядя, равнодушные ко всему. Они были похожи на вьючных животных. Им предстояло вырубать до корня дикие кустарники, вырубать дочиста, чтобы ничто не мешало солнышку глубже проникнуть в землю, прогреть перегной и пробудить жизненные соки земли, — позднее на этом месте разобьют новую плантацию. Труд был нечеловеческий, но они хватались за любую работу в поисках заработка, они шли к морю, где их ждали малярия, ядовитые змеи, смерть.
Пропагандистки «Благой вести» направились к лачугам рабочих. «Дозорная башня»!.. «Дозорная башня»!.. «Дозорная башня»!..»
Пеоны, лежа в гамаках, — какое же воскресенье без гамака? — над глинобитным полом, рядом с очагом и корытом, жадно смотрели на девушек и широко улыбались, когда те начинали объяснять женщинам и голым ребятишкам слова Евангелия. Потом были розданы журналы.
Старатели разошлись, каждый к себе — кто в лагерь, кто в поселок, кто остался на улице среди вновь прибывших, — к вечеру люди собирались вокруг очагов, чтобы обсудить дела.
— Все к лучшему!.. — раздался чей-то голос; да, это был голос человека, который недавно появился здесь. — Сейчас они рубят вовсю. Что ж, хорошо, луна полная, и они могут рубить даже ночью. Торопятся. Видно, придется им увеличить заработную плату. Конечно, для них лучше повысить нам плату, чем потерять урожай.
Сообщение того, кто разговаривал с вновь прибывшими, было менее оптимистичным.
— Много людей ждут «понедельника с работой»… если мы откажемся, они начнут работать.
— Если начнут они, тогда и нам придется…
— Нет! Я поклялся, что работать не буду, если не заплатят больше. Не подниму ни одной грозди бананов, пусть меня хоть разрежут пополам! А кроме того, кто вам сказал, ребята, что те, кто ждет «счастливого понедельника», не откажутся занять наши места? Им станет известно — нас уволили за то, что мы требуем повышения заработка.
Пришедший с грузчиками из артели, где работали Индостанец, Рей Бенигно, Пахуилон, Тортон Поррас, Шолон, Букуль и Мотехуте, сообщил, что рабочие хотя и обижены на то, что с ними предварительно не поговорили, но все равно самым решительным образом намерены поддержать забастовку.
Бананов собрано много, но немало и безработных, которые готовы приняться за работу, как только грузчики объявят забастовку. Неутешительная картина!
Вряд ли люди, не имеющие работы, откажутся заменить грузчиков, если узнают, почему те отказались работать.
Оратор еще не кончил говорить, как слова попросил человек, пришедший из поселка.
— Вы не представляете себе, где я был… Я был в церкви… Падресито совсем рехнулся… кричит, что мы, рабочие, должны воззвать к гроздьям бананов: «В один прекрасный день вы будете принадлежать нам, вы, ныне принадлежащие другим!..» Он утверждает, что мы не одни на плантациях, с нами богоматерь, а она — такая же, как и мы, чистокровная индеанка… Никаких чу- жеземных богов! Мать бога — индеанка, и она с нами заодно, у нее мы попросим помощи. Индеанка, босая, черноволосая, с миндалевидными глазами.
— Это ничего не меняет. Срезанных плодов много, но и безработных, ждущих работы на понедельник, тоже немало… — возразил тот, кто разговаривал с прибывшими. Он отошел в сторону, чтобы прочесть записку, только что полученную со станции Рио-Браво.
«Завтрашние результаты повлияют на решение о скорейшем объявлении всеобщей забастовки. Ни шагу назад». Вместо подписи отпечаток ключа.
Он сложил бумажку вдвое, вчетверо, вшестеро, в восемь раз, скатал шариком и проглотил.
— Господь нас создал, а забастовка нас объединит, — сказал он. — В наших местах вновь появился Октавио Сансур. Прошлой ночью я его встретил и узнал, но тут же потерял из виду. Друг Кей — по-английски «ключ», стало быть, с его помощью можно открыть любую дверь, сказал мне, что Сансур был здесь проездом, он хотел тут провести с рабочими беседу о значении этого движения, ведь оно должно охватить Тихоокеанское побережье, а возможно, даже распространиться и на Северное побережье Гондураса. Ведь хотя это и разные компании, все они принадлежат к одному консорциуму, и потому мы должны выступить против них единым фронтом! Кстати, насчет Северного побережья… Клара Мария Суай меня не узнала… Идет и воркует, как голубка, с одним из офицеров гарнизона… Вообще надо бы поговорить с ней, напомнить ей о том времени, когда она работала в кабачке «Был я счастлив».
В лагере постепенно стихали шаги. Раздался какой-то протяжный стон. Быть может, койот. Донесся гудок паровоза. Затем — голоса солдат. Кто-то острил:
— И почему это зной нельзя бросить в тюрьму? Голоса, крики, удары прикладами…
— Что такое?
— Ничего, иди своей дорогой!
— Я здесь живу.
— Ну и отправляйся к себе домой…
— Каркамо, ты?.. Не узнал тебя… Я Андрес Медина… Братишка!
— Откуда ты явился, Андресито?
— Да вот из лагеря…
— Работаешь?
— Рублю бананы. А ты? Хотя вижу — в гарнизоне. Сколько времени ты уже здесь?
— Около четырех месяцев.
— Доволен?
— Не очень…
— Я загляну к тебе как-нибудь на днях, когда будешь свободен…
— Заходи, когда хочешь.
— Я принесу тебе хокоте. Помнишь, как я приносил тебе в школу плоды хокоте?..
— Извини, я должен идти, Андресито, мне еще нужно разыскать одного товарища, а путь неблизкий. Мимоходом загляну и в другие лагеря. Что-нибудь знаешь о забастовке?
— Нет… Я провожу тебя…
— А где ты был?
— На Северном побережье.
— Как раз оттуда жена моего товарища, которого я ищу. Ее фамилия Суай.
— А-а…
Шли молча. Андрес допытывался:
— Ну чем ты недоволен?.. Тебе ведь, по-моему, неплохо живется: срок службы засчитывается вдвойне, конечно, хорошее жалованье. Можешь покупать все, что хочешь, в комиссариате, а в свободное время играй в бильярд, в карты, пей, танцуй или обделывай делишки с этими гринго…
— Ненавижу их…
— По-английски говоришь?
— Учил их язык, но не говорю…
— Любопытно, а я-то думал, что все офицеры — закадычные друзья этих…
— Это только так кажется… Поговорим лучше о другом… мне о них даже вспоминать неприятно… Да, вот что, не помнишь ли ты случайно Малену Табай? Она по-прежнему директриса школы в Серропоме…
— Уже много лет там… Замуж еще не вышла?..
— Нет!
— Твоя первая любовь, Каркамо…
— Злые языки…
— Постой, как же мы тебя в школе прозвали?.. Ах да!.. Быкосел.
— Это прозвище в первой своей части меня не возмущало, я действительно походил на быка, боевого быка. Но вторая… Впрочем, если оно касалось лекций, то я и впрямь был упрямым ослом…
— Таким и остался… Нет, я не об упрямстве… Ха! Ха! Ха!..
— Знаешь, я предупрежу моего приятеля, что мы пришли… Капрал Ранкун!..
— Слушаюсь, мой капитан! — Капрал встал по команде «смирно», вскинул винтовку; левая рука его скользнула по груди и легла на оружие.
— Заведи будильник.
Капрал вышел, и через мгновение послышался выстрел.