Медина потер уши, левое ухо — то, что ближе к сердцу и ближе к другу. Как хотелось ему вырвать из памяти даже голос Каркамо. Последнее, что он услышал из уст капитана — до того, как капитана подозвал к себе майор, — было имя директрисы женской школы в Серропоме: Малена Табай… У него развязался шнурок ботинка. Остановился, чтобы завязать. И вдруг в своей руке, пока завязывал узел, он почувствовал руку товарища детских лет, легкую, как дуновение; эта рука просила: не стреляй. Выпрямившись, он оглянулся. Хоть бы какое-нибудь убежище, хоть бы какой-нибудь сигнал. Темь и молчание… А что, если дезертировать, покинуть поле сражения? Он обливался липким потом, его преследовал запах крови. Он было опять остановился. Нет, не смог остановиться. Да, но почему не мог остановиться, если каждый шаг приближал его к неизбежному?.. Снова развязался шнурок ботинка. Наклонившись, он ощутил совсем близко запах горячего песка и подумал, стоит ли завязывать шнурок, ведь в такую влажную жару крепкого узла все равно не завяжешь. Можно даже поднять пригоршню этого сухого вещества: не то песка, не то огня, и понюхать. Пот скатывался с век, стекал по губам. Он сплюнул. Дорога тянулась все дальше и дальше, он следовал за Флориндо, едва не наступая ему на пятки, как человек, который не слышит, потому что не хочет слышать просьбу друга, обреченного на гибель, которую он приближает каждым своим шагом. Друг говорит ему: «Андрей, Андрей… Не так быстро!..»
Мертвый узел, да, мертвый узел надо было бы завязать на ботинках, чтобы больше не распускались шнурки, а сейчас нужно спешить, скорей, скорей — покончить с одного раза. А за образом Каркамо виделись ему лица друзей — страдальческие, такие, какими их сфотографировала полиция, когда готовила дела на «мятежников». А эти люди имели больше прав на жизнь, чем Каркамо… Какая-то лошадь лениво обернулась, когда они проходили мимо, — и снова погрузилась в спячку. Они уже поднялись высоко. С плоскогорья внизу открывалась панорама, смутная, погруженная в глубокую тьму; временами светилось фосфоресцирующее море, и все вокруг покрывала пудра тропических ночей, сахаристых и соленых.
Почему Флориндо не согласился на его предложение? Он, Андрес Медина, на собственный страх и риск мог бы встретиться один на один с капитаном Каркамо, поговорить с ним, как друг детства, и уговорить его передать ему, Медине, бумаги парикмахера; а если бы тот отказался, он бросил бы ему вызов, предоставив возможность умереть с честью…
А врочем, Флориндо прав. Разве они давали возможность нашим людям в Бананере умирать с честью? Разве их не расстреливали из пулеметов — людей со связанными за спиной руками или в наручниках, а некоторых — в тюремных камерах, даже не открывая двери?
Опять развязался шнурок. Медина не остановился. Продолжал идти, слегка прихрамывая. Будь он проклят! Нет, это не тот ботинок, на котором уже завязал мертвый узел, другой. Надо опять завязать. Наклонился. Кровь прилила к голове. Било в виски. «Андрей… Андрей!..» — голос Каркамо слышался ему среди голосов друзей, которых увели в комендатуру, хотя они не имели никакого отношения к бумагам и документам парикмахера. Да, придется им пожертвовать…
Упругая трава на лужайке покорно легла под их телами, когда они растянулись на земле, поудобнее установив винтовки с прицелом на дорогу, ведущую из поселка в комендатуру. Здесь дорога изгибалась узкой подковкой между бамбуковых рощиц. Флориндо должен был стрелять первым. Нет, сеньор! Они будут стрелять одновременно, чтобы капитан попал под перекрестный огонь и чтобы они смогли быстро спуститься, обыскать тело и забрать документы.
Они ждали. В боевой готовности. Солдаты ночи, исполнители приговора. Приговоренный должен с минуты на минуту появиться — ведь у него нет иного исхода, кроме смерти. С моря доносился рокот прибоя.
Но они не слышали его. Они прислушивались к молчанию ночи. Упал лист. Взлетела птица. Скатилась капля росы. От малейшего шума волосы шевелятся. Что это? Предупреждение? Инстинктивно они сдерживали дыхание и приникали к земле, сжимая в руках оружие, пристальнее всматриваясь в темную дорогу. А траурная церемония продолжалась, и комендант продолжал беседовать с доном Хуаном Лусеро. Увидев вошедшего капитана Каркамо, майор подозвал его:
— Приказ выполнен?
— Я взял с собой все, что было найдено…
— Так уж и быть, я прощу вам на этот раз непочтительное отношение к старшим, но на будущее — учтите. Идите быстрее, бумаги оставьте у меня в кабинете, заприте его на ключ и немедленно возвращайтесь. Оружие с собой?
— Пистолет.
— Достаточно.
— С вашего разрешения…
— Можете идти.
— Как времена меняются! — воскликнул Лусеро, заметив, что капитан Каркамо удалился. — Раньше все было по-другому. Раньше такие вопросы не решали с помощью оружия… Вы курите, майор?
— Я, знаете ли, курю обычно наш табак, отечественный, но чтобы не уронить себя в ваших глазах, приму одну из ваших… — Он сунул толстые пальцы, большой и указательный, в портсигар дона Хуанчо — массивный золотой портсигар с монограммой из бриллиантов и рубинов. — Что это за марка? — спросил майор, читая надпись на сигарете, затем поднес ее к носу и с наслаждением вдохнул аромат, прежде чем сунуть сигарету в рот.
— Да, майор, скажу я вам, довелось нам жить в весьма трудные времена.
— Что о вас говорить, вы купаетесь в деньгах!.. Вот нам каково, подвешены за шею в течение всего месяца в ожидании святого дня получки.
— Как бы то ни было, майор, как бы то ни было, все это очень сложно. Представляете себе, какой оборот приняли события в Бананере, а всеобщая забастовка, которой угрожают…
— Мы, как кто-то сказал, очутились в кратере вулкана!.. — воскликнул похожий на луковицу майор не то насмешливо, не то серьезно.
— А это значит, что времена настали скверные — и не потому, что ныне идет борьба против Компании — в свое время мы тоже в ней приняли участие, причем настолько активное, что нас, меня и моего брата Лино, арестовали. Связали, привезли в столицу и бросили в одиночные камеры. Если бы не Лестер Мид, сгноили бы нас в тюрьме.
— Он был гринго, а, между нами говоря, гринго — значит, всесильный.
— Гринго, но из хороших…
— Для вас, что и говорить, это была лотерея…
— Идеалист, своего рода практический идеалист! Помнится, как вначале, когда мы только еще начинали организовываться, чтобы выступить против «Платанеры», он сказал нам: это вам, ребята, не поединок на мачете, а напряженная экономическая борьба, и выиграть ее можно, лишь создавая источники богатства, развивая промышленность… Он так говорил, да… Ах, если бы этот человек не умер, — будь проклят тот ураган, что унес его!.. — организовал бы он предприятие свободных тружеников, не питающих друг к другу ненависти.
— Вот так и бывает: хороший человек попадает в могилу, а плохой — на трон…
— Он предугадал все, что сейчас происходит, — и также вооруженную борьбу, борьбу не на жизнь, а на смерть… Он так и говорил, да… Он не был столь бескорыстен, когда создавал «Тропикаль платанеру», ведь «Платанера» не только не подрывала интересы акционеров, но и содействовала им своим справедливым курсом по отношению к нашей стране и к рабочим. Если бы Лестер Мид был жив, банановая политика в корне была бы изменена и не было бы нынешних конфликтов, которые с каждым разом становятся все более острыми. Возможно, он основал бы обособленную Компанию.
— Да, но его поглотила бы более крупная Компания, как это произошло в Ибуэрас…
— Возникли две концепции, две системы в эксплуатации банановых богатств: одна — Зеленого Папы, вторая — Лестера Мида, и победила та, которая принадлежит пирату, Его Зеленому Святейшеству, победила с помощью святых сил природы, — помог ураган, обрушившийся на плантации Юга и оборвавший жизнь Лестера Мида. Но надолго ли эта победа? Не говорил ли сам Лестер Mид, что налетит другой ураган, ураган восстания трудящихся, требующих справедливости, и этот ураган сметет все? Это подтверждается событиями нашего времени…