— Как же так, миссис Чапман, — выговорил ей Донован. — На кровать у вас денег нет, а на выпивку всегда находится!
— Не волнутесь, мистер Донован. Я пойду и быстро достану денег. Только подождите немного, не сдавайте мою кровать. Я очень скоро вернусь с деньгами. Обещаю…
Анни встала и вышла из кухни. Донован проводил её до выхода. Анни остановилась на пороге и постояла пару минут, собираясь с силами. Как будто не могла заставить себя выйти туда — в ночное одиночество.
— Я скоро вернусь. С деньгами. Не сдавайте кровать… — сказала она Доновану с вымученной улыбкой. И ушла.
Анни пересекла Дорсет стрит. Улица была пуста и безмолвна. Взвешенная в воздухе влага, перемешанная с угольной пылью и каминной сажей, обволакивала Ист-Энд. Анни свернула в Литтл Патерностер Роу и через Брашфилдс стрит двинулась в строну Спиталфилдской церкви. Часы на церкви пробили два часа.
Коммерческая Дорога была такой же безлюдной. Анни собиралась уже повернуть назад, как вдруг из тумана, глухо постукивая копытами по брусчатке, выплыла пара вороных лошадей. За ними, как будто наскоро набросанный кистью невидимого художника, обрёл материальные черты угловатый, изломанный силуэт возничего. Анни показалось, что в темноте глаза его, глубоко посаженные над длинным, клювоподобным носом, отблёскивали жадным, алым светом… Медленно, гнетуще медленно над Анни нависла громада старомодной тяжёлой кареты. На дверце кареты в угрожающих позах изогнулись готовые к прыжку и полёту грифоны и львы.
Возничий издал печальный, свистящий звук и лошади беззвучно застыли перед Анни. Пар, выходивший из их ноздрей, сливался с рваными клочьями тумана. Стекло в окошечке кареты скользнуло вниз. Тонкая рука в изящной белой перчатке поманила Анни внутрь.
Анни, как зачарованная, на ватных ногах придвинулась ближе к карете. Золочёная, с барочными переплетениями диковинных цветов, дверь широко распахнулась. Плавно развернулись складные ступеньки. Анни увидела обитые кожей сиденья, бархатные драпировки, шёлковые занавески. Ещё она увидела таффетовый кринолин и миниатюрную туфельку хозяйки кареты, скрытой от неё богато украшенной деревянной панелью. Рука в перчатке указала Анни на сиденье напротив…
Анни не сразу поняла, что обозначал этот жест. Она не двинулась с места, лишь продолжала зачарованно разглядывать роскошь внутреннего убранства кареты. Туман плотоядно обволакивал её. Ветер стих и уже не боролся с тягучей, молочно-белой пеленой забвения, опускавшейся на город. Только скрип сиденья возничего нарушил безмолвие: птицеголовый, завёрнутый в чёрный длинный плащ возничий перевёл свой тяжёлый взгляд на Анни. Глаза его действительно были красными. Альбинос-возничий согнулся почти вдвое, надвигаясь на Анни с высоты своего облучка, исподлобья посвёркивая зрачками, и указал хлыстом на открытую дверь кареты.
Анни покачала головой: она не знала, что сказать и только стояла, как вкопанная, переводя взгляд с возничего на карету, с кареты — на лошадей, неподвижных, как каменные скульптуры.
Рука в перчатке исчезла. Анни ожидала, что дверца кареты захлопнется и волшебное видение растворится в тумане, но вместо этого перед ней предстала сама хозяйка кареты. Это была античная статуя в дорогом вечернем платье. Тугой сатиновый корсет, расшитый гладью кринолин, мраморные плечи, точёная шея… И лицо… Бескровно-бледное, неподвижное и прекрасное, как печальная венецианская маска. Но в то же время — бесстрастное до жестокости. Вместо восхищения это лицо вызвало у Анни ужас. Не просто страх, но липкий, полуночный трепет забытого кошмарного сна откуда-то из детства. Причиной были глаза: пронзительные, чёрные, как бездонная пропасть. Чем дольше Анни вглядывалась в эти глаза, тем холоднее ей становилось, как будто что-то стылое и зимнее вползало в её грудь с этим взглядом, невидимым лезвием осторожно дотрагивалось до сердца, и от этого нечаянного касания лёд сковывал тело и кровь останавливалась в венах.
Из-под ажурной шляпки вырвалось тонкое щупальце иссиня-черного локона. Локон казался живым, непослушно извиваясь на матовой белизне кожи.
Если бы кто-нибудь проходил Коммерческой Дорогой в тот момент, то он бы увидел (вероятно, с удивлением), как бедно одетая женщина, закрыв глаза, медленно поднимается в роскошную карету, необъяснимым образом оказавшуюся в самом сердце мрачного Уайтчапела. Хотя, даже если кто-то и проходил этими местами в два часа пополуночи, вряд ли он смог бы разглядеть и женщину, и карету, и беззвучно хохочущего возничего в молочно-густом тумане, в тусклом свете одиноких фонарей…