Мы ехали в Латинский Квартал, где проживал Калебо. Знал, где проживать. И не только потому, что жил он рядом с местом своей работы — Сорбонной. И не потому, что за углом протекал бульвар Сен-Жермен, что пешком можно было догуляться до Сите и Лувра, а воздухом дышать — в Люксембургском Саду. Просто Латинский Квартал был местом, где я провёл три счастливых, бесшабашных месяца моей студенческой жизни. Мои единственные бесшабашные месяцы. Месяцы полного одиночества. В Лондоне я жил у деда, который после гибели родителей, превратился в тень того человека, которого я знал и любил. Даже после смерти бабушки, он так не сломался.
В Париже — я был предоставлен самому себе. Я отряхивал с себя всё: бессонные ночи, слёзы до судорог в животе, холодную пустоту в груди, боязнь встретиться глазами с дедом, разделение всего своего существования на время «до» и безвременье «после». Латинский Квартал, Сите, Тюильри, Вандомская Площадь, Базилика Сен-Дени — весь Париж стал местом рубцевания ран и сбрасывания старой кожи.
Не запруженный туристами, но испещрённый книжными развалами и дешёвыми ресторанчиками, пахнущий кофе и свежевыпеченным хлебом по утрам, Латинский Квартал всё ещё оставался тогда, в конце восьмидесятых, местом обитания преподавателей и студентов Сорбонны. Тогда количество нулей в ценах на квартиры или стоимости ренты в этих местах ещё не напоминало о тщетности бытия.
Я проучился в Сорбонне три месяца. Лондонский Университет и Сорбонна иногда обменивались студентами, изучавшими похожие темы. Я писал дипломную работу по средневековым ересям и был разменян на французского студента, который писал что-то очень фундаментальное по поводу столь же средневекового французского языка и его местным модификациям при франкофонном английском дворе.
Меня поселили в небольшой квартирке напротив Люксембургского Сада. В квартирке проживали ещё три француза-студента — исключительно безалаберные по английским студенческим стандартам молодые люди. Они помогали мне практиковаться во французском, я их тренировал в английском, но дальше лингвистического симбиоза дело не шло. Мне было неинтересно цепляться вместе с ними к девчонкам в барах по вечерам или трястись в оглушающих ночных клубах глубоко за полночь. Да у меня и не было на это лишних денег. Несмотря на то, что я с утра помогал в соседнем продуктовом магазине разгружать товар и давал два-три раза в неделю частные уроки английского детям из зажиточных семей, заработанных мною денег с трудом хватало на питание и книги. Точнее, на книги, которые я безостановочно закупал у местных букинистов. Деду я врал, что нам предоставляли не только бесплатное жильё, но и кормили.
Книги, пища и крыша над головой. И Париж вокруг меня. Большего мне было и не нужно. Я вставал в пять утра и весело разгружал неподъёмные ящики с овощами и фруктами, задорно переругиваясь с продавцами. Затем я возвращался в квартиру на рю Люссак, в барочный дом времён Хаусманна, где мои весёлые сожители всё ещё наблюдали эротические сны, и принимал душ. Следующим номером в моей программе было выскакивание в соседнюю булочную за горячим хлебом. В тапках на босу ногу я бежал по весеннему Латинскому Кварталу, пугая голубей и вдыхая тёплый запах цветения из Люксембургского Сада, и впереди у меня было всё.
Я ещё не знал тогда, чем отличается пулевое ранение от ножевого, и как лицо самоубийцы, надышавшегося выхлопными газами в автомобиле, отличается от лица самоубийцы, вынутого из петли. Я ещё не пытался утешить остолбеневших от горя родственников и не допрашивал безумных животных, именуемых сериальными убийцами, в тусклых подвалах. Я хотел изучать прошлое, читать книгу за книгой, листать пыльные инкунабулы в безмолвных архивах, путешествовать, писать занудные книги и преподавать что-нибудь старомодное. Возможно, я желал слишком многого: несбыточное сочетание постоянного предвкушения открытия — и безмятежного интеллектуального покоя. Поиска смысла человеческого существования — вкупе с беспечностью о его будущем. Вместо этого я стал копаться в пороках сегодняшнего дня и с ужасом ожидать порождаемый ими беспросветный день завтрашний.
Я питался тёплым хлебом и переходил на новый сорт сыра чуть ли не каждый день. Я пил молодое красное вино, потому что оно было дешевле кока-колы и кофе. Я курил термоядерные Житан и Галуаз Блонд. Я всюду ходил пешком, как и нужно передвигаться по маленькому Парижу. Мои будние дни были заполнены лекциями и тишиной библиотек, мои выходные — бесконечными улицами и площадями, бульварами и холмами, набережными и переулками — где со мной случалось самое главное: примирение с собственным бессилием. С тех пор моя память прикована цепями к крылатым львам моста Александра Третьего, и часть моего сердца лежит на неровных плитах Вандомской Площади.