Выражение глаз сына оставалось непроницаемым.
— А мне ты когда-нибудь ответишь?
Паже нахмурился.
— Я уже сделал это, Карло. Я сказал тебе, что не убивал Рики, и если я чего-то не договариваю, то просто потому, что не хочу подставлять других. Будь я уверен, что, сказав тебе все, смог бы положить конец этой истории с Еленой, то не замедлил бы раскрыться. Но это ничего не изменит, поэтому тебе остается только поверить мне на слово.
— Может быть, я рискую показаться эгоистичным, — произнес Карло, не сводя с Паже глаз. — Ты не можешь представить себе, как я рад, что тебя признали невиновным. Но ты лишаешь меня возможности когда-либо узнать, как это произошло. И никто никогда не докажет, что я не стаскивал с Елены трусики и не занимался с ней всякими мерзостями, пока вы с Терри ничего не видели. — Он заговорил громче. — Признайся, ведь даже Тереза сама не уверена в моей невиновности.
У Паже сперло дыхание.
— Терри пришлось многое пережить, — тихо сказал он. — И еще ничего не известно, что произошло с Еленой на самом деле. Это удастся выяснить ее психиатру. Дай ей время. Но главное, я знаю, что ты этого не совершал, и все твои друзья знают это.
Тень пробежала по лицу Карло, точно внезапная догадка, что и у отца могут быть сомнения на его счет.
— Может, ты и в состоянии справиться с этим, — проговорил он. — Меня же вся эта история с Терри угнетает. Я не могу с этим жить.
— Я тебя и не призываю.
— Я серьезно. — Голос у Карло дрогнул. — Я не собираюсь каждый день сталкиваться нос к носу с человеком, который считает, что я совратил шестилетнего ребенка. Представляю себе, какое тягостное молчание будет за ужином. Бог ее знает, что могла Елена наговорить ей и какие дурацкие соображения ею двигали. — Голос его стал тверже. — Полагаю, что мне придется примириться с тем, что ты чего-то не хочешь сказать мне, — у меня не остается выбора. Но жить рядом с Терри я не могу. И не буду.
Паже лишь тяжело вздохнул.
— Что же. Это называется: «Поздравляю с выходом на свободу, папа».
Глаза мальчика заволокло пеленой слез.
— Папа, ты понимаешь меня?
Превозмогая собственную душевную боль, Крис протянул руку и положил на ладонь сыну.
— Да, Карло. Я понимаю тебя.
Терри плотнее укутала Елену пледом и положила на ночной столик книгу. Выключив лампу, она поцеловала Елену в щеку. Кожа у девочки была нежная, от лица и волос исходил аромат свежести. В это мгновение Терри не могла себе вообразить, что способна любить кого-то так же сильно, как этого ребенка, беззащитное существо, которое вынашивала в себе.
На столике неровно мерцал ночник в виде фигурки слоника, отбрасывавший слабый свет на лицо Елены. Лампочка должна была вот-вот перегореть; утром Терри собиралась заменить ее.
— Я люблю тебя, Елена, — прошептала она.
— Останься со мной, мамочка. — Девочка освободила руки из-под одеяла и протянула к Терезе. — Ненадолго, ладно?
Терри невольно улыбнулась. Она вспомнила все эти «всего на минуточку» или «последний разочек» — в итоге же она оставалась с Еленой ровно столько, сколько той было нужно.
— Хорошо, — согласилась она и легла рядом.
— Ложись ко мне под одеяло, мамочка. Ну пожалуйста.
Терри скользнула под одеяло и перевернулась на бок. Елена привычно вжалась в нее всем тельцем, ожидая объятия матери. В такие моменты Тереза чувствовала почти животную близость к дочери: у них с Еленой это называлось «складываться ложками» — так же говорила Роза, когда Терри была еще в том возрасте, о котором память сохранила только это ощущение материнского тепла.
И даже сейчас, рядом с Еленой, Тереза чувствовала безотчетный страх — не раздастся ли гневный голос отца и не появится ли в дверях фигура матери, которая и сама толком не могла бы объяснить, кто более нуждается в утешении: она сама или ее дочь.
— Я люблю тебя, — повторила Терри.
Елена плотнее прижалась к ней.
— Я тоже люблю тебя, мамочка.
Терри стала нежно гладить по голове дочь, пока ее дыхание не сделалось ровным и легким — дыханием сна.
Терри знала, что самой ей лучше не засыпать. Она снова может увидеть Рамона Перальту и закричать во сне от ужаса, отчего страхи Елены могут стать еще сильнее… Тереза была глубоко убеждена, что взрослые должны представать в детских глазах сильными, по крайней мере, до тех пор, пока дети не вырастут настолько, чтобы усомниться в этом.