Меня он, не без легкой иронии, называл: «мой трезвый друг», что в той среде звучало несколько обидно. При всем своем богатом жизненном опыте, Рауль все же не мог меня раскусить, понять, что я за птица. В этом случае, личный опыт ему как раз мешал:
– Я русских хорошо знаю. Сука! – в подтверждение своих слов он произносил ругательство, почему-то самое распространенное в Штатах среди других русских ругательств. – Русские – очень образованная нация. Помню, в тюрьме они постоянно читали журналы и книги в то время, когда все другие заключенные качали свои бицепсы в спортзале. Русские очень дружны между собой: ваши зэки «подогревали» друг друга деньгами, делились наркотой. Но вы, русские, высокомерны, упрямы и всегда себе на уме, – утверждал Рауль, с хитроватым прищуром глядя на меня и потряхивая рукой с толстыми, тоже в наколках, пальцами.
Я возражал. Если мы, русские, высокомерны, то это от ущербности! Мы дружны между собой? Ха! Да мы пожираем один другого как пауки в банке! А то, что мы, сука, упрямы, – да, это правда…
Рауль уверял, что умеет медитировать – «подключаться к Космосу». По его словам, именно «контакт с Космосом» когда-то помог ему справиться с наркотическим безумием. Не знаю, шутил он или говорил правду. Наркоманы, как правило, не шутят, когда речь идет о том, что помогло им остановиться,
Для «подключения к Космосу» Раулю даже не требовалось уединение. На переменке, несмотря на шум и хохот окружающих, он мог вдруг заявить: «Всё, мне срочно нужно подключиться». Садился на заднюю парту в аудитории. Не обращая ни на кого внимания, закатывал к потолку свои большие, как утиные яйца, глаза и надолго замирал, водрузив руки на живот…
В день выпуска, на церемонию вручения дипломов, пришла его жена, тоже пуэрториканка, броско одетая и хорошо сохранившаяся – при таком-то муже и семерых детях! Привела с собой всех семерых. Младшенькие ползали, как котята, по широким плечам Рауля, и он ласково снимал их, взяв «за шкирку».
Его жена попросила слова. Произнесла пылкую речь:
– Вас ждут на улице! Там… – и указала рукой в окно аудитории.
Там, на нью-йоркской улице, перед бакалейными лавками топтались молодые афроамериканцы и латиноамериканцы, исподлобья глядя на прохожих и в нос повторяя, как мантру: «Weed-weed... Dope-dope... Coke-coke**»; с потерянным видом бродили какие-то истощавшие типы, а на скамейках лежали пьяные бомжи. И среди этого убожества и запустения проезжала дорогая машина, в которой сидели наркоторговцы в кожаных куртках, обвешанные золотом...
– Вы нужны там! Вас там ждут! Вы сами знаете, как вы там нужны! – восклицала жена Рауля, указывая в окно. Слезы заблестели у нее на глазах.
Все присутствовавшие в аудитории студенты посерьезнели, улыбки сползли с их лиц. Быть может, впервые за много лет они ощутили себя не изгоями общества, не отбросами, не ворами и проститутками. Даже не студентами. А а миссионерами, которым скоро предстояло выполнять необычайно трудную и часто безблагодарную миссию...
Тихоня Кевин
Загадка Кевин. Понять его не мог никто. Он был воистину Terra Incognita в нашей веселой группе, где после откровений Сильвии о том, что ее когда-то совратили, поток публичных признаний уже не прекращался вплоть до самого выпуска.
Так, к окончанию, вся группа знала, кто из студентов был когда-то совращен, кто и сколько лет сидел в тюрьме, у кого СПИД, в кого стреляли...
Слушая эти признания, я порой тоже испытывал сильное желание встать перед всеми и в чем-то признаться. Мне тоже хотелось прилюдно распахнуть душу, ошарашить всех. А потом, по-мужски хмуро дернув желваками, сесть за парту. Но, увы, ничего, холодящего душу, что могло бы прозвучать достойно на фоне других выступлений, я в своей биографии не находил. По сравнению с историями однокурсников все мои грехи и проблемы казались сущей чепухой.
Со временем у меня появилась возможность глубже изучить природу этих публичных откровений.
Все наркоманы и алкоголики в США, когда-либо лечившиеся от этой болезни, сталкивались с психотерапией – групповой или индивидуальной, где открытое признание является одним из ключевых факторов лечения и едва ли не главным условием успеха. В наркологических клиниках врачи постоянно взывают к пациентам: «Не молчите! Не держите в себе никаких секретов! Не храните никаких тайн!»
Наркоманы очень любят тайны. Любят тень, полумрак. Они ненавидят свет. Не снимают солнцезащитных очков даже вечером зимой. Надвигают на глаза козырьки бейсболок. Накрывают головы капюшонами в солнечную погоду. Носят темную одежду. Предпочитают машины с тонированными стеклами. Свет – их главный враг. Наркоманы – люди ночные, «ноктюрновые», как ночные бабочки. Но на свет не летят, а удаляются от него, как от своего злейшего врага. Им нужно прятать и прятаться, даже если в этом нет необходимости, создавать из ничего тайны и уносить эти тайны в сумрак своей больной души, чтобы там взращивать чудовищ...
Но, к сожалению, прилюдные покаяния тоже не являются гарантией успеха. Дело в том, что к подобным откровениям человек... привыкает. Трудно совладать со стыдом и признаться в чем-то неприглядном в первый раз. Во второй. В третий. В четвертый – уже легче. В пятый – начинает входить в привычку.
Пользы такие признания уже не приносят. Скорее, вред. Ведь это выглядит так эффектно, так щекочет нервишки – вдруг встать перед всеми и брякнуть: «Меня в отрочестве совратили», или: «В меня три раза стреляли, я был трижды ранен, но чудом выжил». Во как!
К тому же, как мастера сочинять, наркоманы нередко кое-что в этих историях-откровениях изменяют, приукрашивают, снабжают драматическими подробностями, чтобы звучало похудожественней, как в романе или кино. (Для писателей и киносценаристов, испытывающих дефицит в творческом вдохновении, любая наркологическая клиника может стать неисчерпаемым источником сюжетов в самых разных жанрах – от мыльной оперы до боевика.)
Что же касается Кевина, то он как раз держал язык за зубами с первого и до последнего дня. Отвечал только по делу, лаконично и без всякой театральщины.
На вид ему было около тридцати семи. Американец норвежского происхождения. Коротко подстрижен, всегда опрятен. Педантичен. Вежлив. Охотно поддерживал беседу.
Учеба давалась Кевину легко, во всяком случае, он с первого раза сдавал все экзамены, и я никогда не замечал, чтобы он пытался списывать. Сам он тоже списывать никому не давал, но на это в Америке, в отличие от России, не сердятся.
Но всеобщее раздражение и едва ли не злость вызывало его упорное нежелание ответить на вопрос: употреблял ли он наркотики? Вопрос этот Кевину задавали с первого и до последнего часа его пребывания в институте. Спрашивали его об этом все – сначала студенты, потом и некоторые преподаватели. Но Кевин загадочно молчал.
Отвечал ли он у доски, скажем, по фармакологии или какому-нибудь другому предмету, всегда кто-либо изыскивал возможность задать ему вопрос, к теме совершенно не относящийся: «Все-таки скажи: ты – из бывших? Ты торчал?»
Кевин пожимал плечами, на его лице изображалось какое-то странное сожаление. Он словно задумывался над этим вопросом: торчал ли он? Да, вопрос не из легких...
– Не могу ответить. Извините. Это мое личное дело, – наконец, говорил он со вздохом, и все в аудитории устремляли на него гневные взгляды.