А тяжёлые бои в окружении. Знаете что нам придавало силы? - только беззаветная вера в нашу всенародную правду. В кромешном аду мы выживали лишь потому, что верили в свою необходимость Родине. Голодные, почти безоружные, - что значил пяток патронов в винтовке против расточительной скорострельности немецкого "шмайссера", - продирались разрозненными группами сквозь вражьи цепи для того, чтоб телами своими лечь на пути танков, рвущихся неудержимо в глубь страны.
А что такое атака? Это когда ты должен из сравнительно безопасного мира окопа вытряхнуться в оголённое пространство, где невозможно укрыться, а ты такой огромный и беззащитный, и ощеренные воронёные жерла чужих стволов вот-вот начнут изрыгать в тебя потоки смертельно жалящих свинцовых насекомых, которые страстно желают отведать твоей трепещущей плоти. Ты судорожно отталкиваешься дрожащими ступнями от земли, и она кажется под тобой съёжившейся и маленькой, воспаленными подошвами чувствуешь горячие толчки бьющегося сердца то ли земли то ли своего собственного, покинувшего привычное место и низвергнутого в пятки. Внутри тебя разверзлась пронзительная пустота и будто в чугунном чане гулким колокольным набатом гудят лихорадочные удары пульса. Когда оживают вражеские траншеи и воронёные свирели похоронно высвистывают реквием по тебе, яростно бросаешься вперед изо всех сил, будто расталкивая корпусом встречные пули. А чужой окоп - как марафонцу финиш. И врываешься в него, словно разорвав шёлковую ленточку. И тут уж в неистовстве становишься страшен как бес: самый опасный отрезок пути в открытом пространстве остался позади. Винтовка бесполезна в узкой траншее, здесь сподручнее рубить короткой сапёрной лопаткой или тесаком, а часто в горячке рукопашного боя пускаются в ход кулаки и даже зубы: сцепившиеся рвут зубами и неистово душат друг друга на дне окопа. Так, схватившись мёртвой хваткой два обезумевших от страха человека дико хрипят в смертельном поединке пока не затихнет один из них навечно. А потом, устало откинувшись потной спиной к прохладной стенке окопа, победитель безразлично взирает как стекленеют глаза поверженного противника, мгновение назад пылавшие неистовым пламенем ненависти. А после боя, когда трофейным штык-ножом выковыриваешь остатки чужой запёкшейся крови из-под ногтей, вопреки воле, как на фотопластине проявится в сознании мёртвый лик убитого тобою врага - и это суровые глаза войны. И даже закатное солнце покажется тогда остановившимся оком умирающего дня.
Ну а если прёт танк прямиком на тебя? Бронебойщик молчит: то ли убит, то ли расстрелял боезапас. Вот тогда уповай на гранату - последнее средство бойца - и на удачу, конечно же. Зорко выискивает жертву бронированное животное хищно прищуренным глазом смотровой щели. И этот глаз смерти ты тоже будешь помнить до конца дней своих. Даже замершее многотонное чудище, догорающее у твоего окопа, накопытившее, как кабан у водопоя, часто будет тревожить тебя последующие годы японским прищуром узких прорезей-глазниц.
А разве можно забыть мудрые и печальные глаза на ликах трёхлетних старичков, которых видел на фоне закопчённых печных труб - всего, что осталось от сожжённой дотла фашистами глухой деревеньки? И кажется, что это сама истерзанная планета с надеждой глядит на тебя, своего защитника, измученным взглядом русской души, с окаймленными пепельной чернотой провалами омертвевших глазниц.
Однажды, при взятии какой-то безымянной высотки, накрыли захватчики шквальным кинжальным огнем мою роту. Захлебнулась атака, залегли мы. И помню, как невыносимо захотелось стать тоненьким опавшим берёзовым листиком и вдавиться всей плоскостью в подмёрзшую октябрьскую землю. А вокруг осиными роями рыскали злобные свинцовые шершни, пронзительно вереща и звонко цокая, столкнувшись лбами с искромсанным телом омертвевшей земли.