- Это плохой знак, - прохрипел отец. Его голос был едва слышен за шумом трибун, но взгляд темных, глубоко утонувших в провалах черепа глаз был, по-прежнему, пронзителен. - Выводите хищиков. Толпа жаждет крови. Пусть чилан, ответственный за крокодилов, поплатится за свою ошибку.
Каждое слово давалось отцу с трудом, но загипнотизированный змеиным взглядом амира Кааш только мелко кивал:
- Будет исполнено, о, Солнцеподобный!
Оранжевая туника едва успела скрыться в проходе, а бассейн с крокодилами по знаку Омеркана уже опускался под арену, приводимый в движение специальными механизмами. На его месте возникла твердь, мгновенно слившаяся в одно с усыпанной мелким белым песком поверхностью. Поднявшуяся снизу платформу украшали столбы, к которым должны были привязать предназначенных на растерзане хищникам преступников. Взревели трубы, застучали барабаны, и надсмотрщики бичами погнали несчастных на смерть. Один из них все еще был облачен в черные ритуальные одежды жрецов.
Я с трудом подавила зевок и попыталась состредоточиться на происходящем внизу. Но история повторилась - ягуары, львы и даже гайены, собаки пустыни, отказались закусить вопящими от ужаса, связанными жертвами. То ли преступники в этот раз оказались худосочными и неаппетитными, то ли зверей жара допекала не меньше, чем меня. Отец подал знак, и Ксипэ, его любимый раб, бросился исполнять поручение.
- Мастер Зверей, - выдавил свистящим голосом амир, обращаясь к брату, и коротким движением провел узловатым пальцем по горлу. Омеркан огласил его приказание. Через несколько мгновений на белый песок пролилась первая кровь - Мастер Зверей стал на голову меньше ростом. Трибуны восторженно взревели, а в ложе в сопровождении Ксипэ снова появился верховный жрец. Кааш, дрожа, распростерся у укрытых пледом ног амира. В последнее время отец всегда мерз, даже в эту страшную жару.
- Вы повелели расстрелять преступников из луков, Солнцеподобный, - проблеял жрец, не смея поднять глаза на отца. На кончике его носа жалко тряслась мутная капля. - Не слишком ли это опрометчиво? Ведь боги уже дали свой знак - очевидно, эта жертва им не угодна...
Действительно, вялых зверей увели, а на арене уже появилась шеренга лучников, выстраиваясь напротив объятых ужасом, корчащихся на столбах пленников. Это событие публика приветствовала возбужденным воем.
- Эта жертва угодна мне, - прохрипел отец, отпив немного лимонада из кубка, - И моему народу. Ты слышишь? А богам все равно, что очистит от плоти эти грешные души - зубы хищников, или наконечики стрел! Так что не беспокойся понапрасну, Кааш. Лучше скажи мне, прорицатель, чем грозит нам будущее?
Слова жреца заглушили вопли людей на столбах, смешавшиеся с восторженными криками и свистом публики. Лучники начали расстреливать цели. Их задачей было не бить на поражение, а только ранить жертвы, обескровливая их многочисленными ранениями. Это развлечение должно было занять зрителей на следующие полчаса.
Я отвернулась от арены, привлеченная спелыми вишнями, принесенными рабыней. Старый жрец бормотал, наклонившись так низко к уху отца, что я расслышала только обрывки отдельных фраз:
- опасность с юга не миновала... помолвка обречена... гайены... договор с кочевниками... война...
Что думал обо всем этом отец, он не показал ни звуком, ни взглядом. Его лицо оставалось блестящей от пота, похожей на желтый череп маской. Даже мне было ясно, что Кааш не изрек ничего нового. Помолвка Сеншук была стратегическим ходом, призванным выиграть время, и, возможно, будет разорвана до истечения года. Это могло дать повод к войне, в которую обе стороны постараются вовлечь пустынных кочевников-гайенов. Судя по неблагоприятным знакам - на этот раз, гайены поддержат Гор-над-Чета. По-моему, лучше бы к столбу привязали старикана-жреца. Все равно на жаре он вонял так, будто уже разлагался. Тогда, может, и боги взглянули бы на нас благосклоннее. Но я - всего лишь женщина. К мнению женщин в Церрукане не прислушиваются. Даже посвященных в мистерии Иш-таб. Я едва смогла дождаться полуденного перерыва.
Второе отделение игр открывал парад гладиаторов. Я сразу обратила внимание на белоснежную макушку в рядах сверкающих на солнце шлемов. Воины подошли к трибунам, чтобы отсолютовать отцу, и наши глаза встретились. Взгляд, острый, словно лезвие, и чуть исподлобья, как у готового к нападению хищника... Я сразу поняла: в этом безродном обесчещенном больше духа Ягуара, чем в потомках самых древних семей Церрукана! Как они не видят этого?! Кислые, словно в уксусе вымоченные, мужчины и женщины, до желтизны белящие смуглую от природы кожу и покрывающие лица краской! Слепцы! Они выкрикивали оскобления с трибун, называя полубога "уродом" и "полутроллем"! Да, его глаза полны мрака, словно ночные бассейны, где купаются только звезды! Но ужас, который затопил мое сердце при взгляде в их тьму, был смешан с восторгом. Неужели я наконец-то нашла себе подобного?!
Моя скука исчезла без следа. Он был преступником, нарушившим гладиаторский кодекс и осужденным на смерть за убийство. Как и я, он презирал придуманные людьми законы - эти рабские цепи. Мне хотелось увидеть, как он умрет. Смерть казалась неизбежной - единственным оружием преступника был учебный деревянный меч против длинного щита и стального клинка противника- "черепахи" . Но я ошиблась! Глядя на этот бой, я уже знала, что запомню его навсегда! Даже утомленный жарой и недомоганием отец пробудился от болезненной дремоты и следил за происходящим на арене, позабыв кашлять в платок.
Боги свидетели, смертные люди не могут двигаться подобным образом! Так могут скользить по воде лунные блики, так может бросаться опавшей листвой ветер и страсть заставлять плясать цаплю - эмблему гладиаторской школы, воспитавшей этого бойца! О, в тот день Иш-Твар получила свою жертву, и Аджакти, заслужившей танцем свое новое имя, был совершенным жрецом. Он пронзил сердце "черепахи" собственным клинком гладиатора быстрее, чем брат успел допить свой лимонад. "Аджакти!" - ревели трибуны, вслед за рогом глашатого. "Аджакти!"
Я только что поймала себя на том, что мои губы невольно двигаются в такт воспоминанию, заклиная ночь. Аджакти... Его смуглая, гладкая без изъяна кожа - какова она на ощупь? А его волосы: доходят ли они до пояса, если их распустить? И каково это - играть белыми, как сказочный снег, прядями, пропуская их между пальцев? И эта странная татуировка на его спине... Каково это - следовать кончиками пальцев по вытравленному в коже узору, спускаясь все ниже, ниже... Ах!
Отец проснулся и позвал меня. Ночами ему хуже всего, и я до рассвета сижу у его постели - единственная, кто может его успокоить, единственная, с кем он хочет говорить, пока у него еще есть силы... Мне часто кажется, что время моей жизни измеряется хриплыми вдохами иссохшей груди, уже напоминающей плоть мумии. Я знаю, что тот рассвет, на котором отец не откроет глаза, будет моим последним рассветом. Брат никогда не простит мне того, что я была отцовской любимицей и во всем шла впереди старшего сына - за исключением наследования престола. Не простит сомнительной славы любительницы гладиаторов, Королевы Обесчещенных. Шпионы донесли, как мой возлюбленный брат величает меня за глаза. "Моя шлюха-сестра"... Ему следовало бы самому чаще смотреться в зеркало!
Какой будет моя смерть? Тихой, во сне, когда новая служанка-рабыня положит подушку мне на лицо? Мучительной, когда мои внутренности разъест поднесенный улыбающимся другом яд? Омеркана не остановит даже то, что по древнему Церруканскому обычаю путь наследника к трону лежит через брак с сестрой! Что с того, что Сеншук всего тринадцать и она обещана другому! Эта простушка, еще играющая в куклы, станет идеальной Луноподобной - разодетым в парчу украшением тронной залы, таким же бесполезным и бессловесным, как отлитые из золота кошки в ногах трона.