Однако тревога не унималась! Углём неприметным всё тлела. Не мог согласиться Егор, чтобы им верховодили. Эту мысль отвергал! Чердак без того переполнен, протиснуться трудно, а мысль не сдаётся. Прилагая усилий немало, всё жаждет проникнуть и обосноваться. Иная забота похлеще неволи, Егора сомкнули надёжны объятья, удавом обвили, нет мочи вздохнуть. Нежданно-негаданно вдруг выяснилось, всю жизнь пребывал в подчинении. Причём, того не желая, и фраза «мой муж» вполне полновесна: мой личный, персональный муж. Моя частная собственность. Моё и более ничьё.
Внезапно почувствовал себя сыном! Старшим сыном той, кто сильно моложе. Сыном, о котором всё время заботились. Цепенея от беспомощности, ощутил, как дрогнул под ногами пол. Как зашатались стены, и рухнул воображаемый мир, созидаемый долгое время. По всему выходило, он с детства желал быть собственностью. И ради этого явился на свет. А как по-другому? Реальность — она осязаема, и, если жена верховодит, как с этим жить? Оно не вчера так случилось, задолго до этого дня. Егор вздохнул и закрыл глаза: мысли путались, воспоминания ожили, вспомнил свадьбу, церковь, венчание по полному чину…
Итак, он собственность! Ресурс, что транжирят, как заблагорассудится. Он лишь резервуар, и жене известно, куда привинчен краник, умело пользуясь которым достаёт, что хранится внутри. А самое обидное, она не его! Ведь сам по доброй воле стал имуществом, приобретённым с молчаливого согласия, безропотного принятия им правил социальной игры, где мужчины вместо ресурсов. Беззастенчиво используемые теми, кто их присвоил.
«Спрашивает то, что сверху» — эта мысль крутилась безостановочно, будто колесо. Егора бросало то в жар, то в холод! Осознание уязвимости томило. Обнажилось странное нелогичное, выяснилось — всё это время он принадлежал женщине. Но принадлежать возможно лишь тому, что не твоё. Твоим не является, следовательно, пребывал в иллюзиях, и они развеялись. Сказка обернулась явью, царевна превратилась в лягушку. Осталось найти стрелу, что держала она во рту. Медленно с ресниц соскользнуло неведение, и реальность ожгла! Боль от ожога нестерпима, словно раскалёнными клещами сдирали кожу! Она шелушилась и ошмётками сползала в помойное ведро.
Неожиданно столкнулся со взором хозяйки! С прищуром, как целят в мишень. Ему показалось, жена улыбнулась, но жутью пронизал знакомый оскал. По влажной спине прокатился озноб, Егорка смекнул: его выдала слабость, так мудрые змеи, тепло ощущая, добычу преследуют. Так молча, недвижно глядела она. И вовсе уж стыдно, вела себя здраво, удавом бесстрастно взирая.
Её проницательный взор обрушил былое величье. Егор ощутил себя с содранной кожей, беспомощным, жалким средь массы людской. Толпа оживлённо гудела и тыкала пальцем, уйти было не в силах, утрачен покой. А следом исчезла уверенность напрочь, и взор боязливо теперь отводил. Ознобом крутило всё тело, то в пекло бросало, а кисти в узел тугой заплелись. Сводила их корча, что спазмом зовётся, однако не в силах понять, что стряслось, он фактам противился, достало бы мочи. Но, впрочем, привычке покорный в душе лебезя, согбен оказался пред девочкой властной. Так много мужчин прозябает, всегда раболепны в угоду любовницам, жёнам, подругам. Сословию женщин внимают любя, тем теша у них самолюбие.
Невидимый глазу позор пригнул его шею, безвольно повисла меж плеч голова. А в каждую клетку проникла никчёмность, сурова реальность вступила в права. Затих наш Егорка и загнанный в угол печальной картиною в доме своём не знал, что сказать он. Всё вдруг изменилось, и древом Анчара взросло сожаление в нём. О том, как бессмысленно время растратил, не в купе с природой мужчиной-творцом, а сейфом, хранилищем, кассой, распахнуты настежь, и жаль, что так поздно прозрел… Но в прозрении том таилась опасность, вокруг лишь чужое, а раньше манило и пахло родным. Теперь по-другому, всё чуждо, враждебно, и, взглядом смиренным в пол оборотясь, страшился хозяйского окрика. И молча застыл, будто камень недвижный, в огромную глыбу тотчас обратясь. Меж тем всё затихло в округе, и влажная мгла опустилась на мир. Похожа на ком чернозёма, безлика, громоздка, безмолвным покровом дома схоронив…