Он что-то подсчитал и откашлялся.
— Но я ведь хотел заплатить вам пятьдесят марок.
— Хорошо, — ответил я. — Тогда садитесь на трамвай, и вам это обойдется еще дешевле, согласны?
Он снова что-то подсчитал.
— А не могли бы вы взять багаж в такси?
— Нет, — сказал я. — Я повредил ногу, и мне не под силу возиться с багажом.
Видно, христианская совесть наконец заговорила в нем
— Господин Шнир, — сказал он мягко, — сожалею, но я…
— Полноте, господин Костерт, — сказал я. — Я бесконечно рад, что могу сэкономить для протестантской церкви пятьдесят четыре, а то и пятьдесят шесть марок.
Я нажал на рычаг, но трубку положил рядом с аппаратом. Он из того типа людей, которые способны позвонить снова и еще долго молоть вздор. Пусть лучше покопается на досуге в своей совести. Мне было очень худо. Да, я забыл упомянуть, что природа наделила меня не только меланхолией и головными болями, но и еще одним почти мистическим даром: я различаю по телефону запахи, а от Костерта приторно пахло ароматными пастилками «фиалка». Пришлось встать и почистить зубы. Прополоскал рот последним глотком водки, с большим трудом снял грим, снова лег в кровать и начал думать о Марии, о протестантах, о католиках и о будущем. Я думал также о заборе, под которым со временем буду валяться. Когда возраст клоуна приближается к пятидесяти годам, для него существуют только две возможности: либо забор, либо дворец. Во дворец я не попаду, а до пятидесяти мне еще надо как-то протянуть года двадцать два с хвостиком То, что Кобленц и Майнц отказали мне в ангажементе, — Цонерер расценил бы это как «сигнал тревоги номер 1», — вполне соответствовало еще одной особенности моего характера, о которой я забыл упомянуть: безразличие ко всему.
В конце концов и в Бонне есть заборы, да и кто может заставить меня ждать до пятидесяти?
Я вспомнил Марию, ее голос и грудь, ее руки и волосы, ее движения и все то, что мы делали с ней вдвоем. И еще я вспомнил Цюпфнера, за которого она собиралась выйти замуж. Мальчишками мы были довольно хорошо знакомы, настолько хорошо, что, встретившись взрослыми, не знали, как обращаться друг к другу — на «ты» или на «вы». И то и другое приводило нас в смущение, и всякий раз при встрече мы так и не могли преодолеть этого смущения. Я не понимаю, почему Мария переметнулась как раз к нему, но, быть может, я вообще «не понимаю» Марию.
Костерт прервал мои размышления — снова тот же Костерт! Он, как собака, скребся в дверь, и я пришел в ярость.
— Господин Шнир! Выслушайте меня. Не позвать ли вам врача?
— Оставьте меня в покое! — крикнул я. — Суньте конверт с деньгами и отправляйтесь восвояси.
Он сунул конверт под дверь, я встал, поднял его — в конверте лежал билет от Бохума до Бонна в жестком вагоне и деньги на такси; он все точно подсчитал: шесть марок пятьдесят пфеннигов. А я-то надеялся, что он округлит эту сумму, даст десять марок, и уже прикинул, сколько мне останется, если я обменяю в кассе, пусть с потерей, билет в мягком вагоне на билет в жестком. Эдак я наскреб бы еще марок пять.
— Все в порядке? — крикнул он за дверью.
— Да, — сказал я. — Убирайтесь, вы, мелкая протестантская букашка.
— Но позвольте… — сказал он.
Я взревел:
— Вон!
Минуту длилась тишина, потом я услышал, как он спускается по лестнице. Люди земные не только умнее, но они человечнее и великодушнее братьев во Христе. На вокзал я поехал трамваем, чтобы сберечь немного денег на водку и сигареты. Хозяйка взяла с меня еще за телеграмму, которую я послал накануне вечером в Бонн Монике Зильвс, — Костерт не пожелал за нее платить. Так что на такси до вокзала мне все равно не хватило бы; телеграмму я отправил до того, как узнал, что Кобленц отказался от моего выступления. Им удалось меня опередить, и это тоже несколько отравляло мне жизнь. Лучше, если бы я отказал им сам по телеграфу: «тяжелое повреждение колена, выступление невозможно». Хорошо еще, что я дал телеграмму Монике: «приготовьте пожалуйста квартиру на завтра сердечный привет ганс».
2
В Бонне все идет не так, как повсюду: здесь я никогда не выступал, здесь я живу, и такси, которое я подзываю, привозит меня не в гостиницу, а домой. Правильнее сказать — привозит нас: Марию и меня. В доме нет портье, которого можно спутать с контролером на вокзале, и все же этот дом, где я провожу всего три-четыре недели в году, кажется мне еще более чужим, чем любая гостиница. У выхода с боннского вокзала мне пришлось удержать себя, чтобы не подозвать такси: этот жест я разучил так досконально, что чуть было не попал впросак. Ведь в кармане у меня была одна-единственная марка. Остановившись на лестнице, я проверил, со мной ли ключи: ключ от парадного, от квартиры и от письменного стола, где в свою очередь лежит ключ от велосипеда. Я уже давно подумываю о пантомиме «Ключи»: думаю о целой связке ключей изо льда, которые во время выступления постепенно тают.