А сегодня я обнаружила, что список этот вообще стерся и осталась только жалость — моя к ней. Я перестала на нее сердиться и стала ее жалеть. Все эти месяцы я о ней не думала — это называется вытеснение, так нас учили недавно на уроке психологии. Я начисто вытеснила ее из своего сознания, как бы отгородившись от нее непроходимой стеной забвения.
А со вчерашней ночи мысли о ней навалились и напирают, не давая мне спать. Я вдруг представила, какой ужас ее охватил, когда она узнала, что я сбежала с Юджином. Она наверняка не поверила сказкам про опасность и про мафию, даже если это правда, — ведь она всегда боялась именно того, что случилось.
Я вспомнила, как она перестала есть и вставать с постели, когда Юджин исчез с нашего горизонта всего на десять дней. А что же случилось с ней сейчас, когда он исчез навсегда, прихватив с собой меня? Мне даже стало казаться, что она умерла, это было бы вполне в ее духе — умереть от горя. Ведь она всегда была истинной героиней греческой трагедии — мы как раз недавно проходили греческие трагедии на уроке литературы, они все про нее. Недаром она играет на арфе!
И потому, как только мы с Юджином остались одни в нашей отрезанной от всего мира бестелефонной квартире, я спросила его о маме. Он только-только разогнался ко мне с поздравлениями и подарками, как я прихватила его на лету грубо поставленным вопросом, знает ли он что-нибудь о ней. От этого вопроса он остановился, как вкопанный, сжимая в одной руке огромную красную розу на длинном стебле, а в другой — маленькую коробочку, обтянутую алым бархатом:
«С чего ты вдруг о ней вспомнила?».
Ответ у меня был заготовлен заранее:
«Я вспомнила, что тринадцать лет назад она меня родила!».
«И что же ты хочешь знать?».
«Я хочу знать, как она пережила наше бегство».
«А почему ты думаешь, что я это знаю? Тебе отлично известно, что я с тех пор там не был».
«Но ты не рассказал мне, как тебе удалось заморочить ей голову в Швеции».
При этих словах он уставился на меня, как на музейный экспонат, — по-моему, до него тоже дошло, что я становлюсь взрослой, и он стал осторожно щупать почву под ногами.
«Я отправил их с Габи на двухнедельные гастроли по Швеции и Норвегии. Программа у них была напряженная, расстояния там огромные, так что хоть мой телефон и не отвечал, к вечеру у них не оставалось сил меня разыскивать. Когда они вернулись в Упсалу, их там ожидало письмо, в котором я красочно описал свою историю с мафией, опустив такую мелкую деталь, как поездка в Израиль за тобой. Поэтому о твоем исчезновении мама узнала, только возвратясь в Тель-Авив».
«И что с ней было?».
«Я об этом знаю столько же, сколько и ты. Но могу себе представить».
Я тоже могла себе представить, как она по приезде нашла в телефонной трубке десяток отчаянных призывов из интерната, потом, вывернув наизнанку содержимое ящиков и шкафов, обнаружила сперва пропажу наших с Юджином вещей, а потом пропажу моего паспорта. И сразу все поняла — ведь с самого начала ее преследовал призрак моего романа с Юджином. Поэтому она и сплавила меня с глаз долой — надеялась, что обойдется.
«И что она тогда сделала?»
«Я думаю, обратилась в полицию».
«Почему же полиция до сих пор нас не нашла?».
«Потому же, что и мафия, — мы очень ловко замели следы. Ты помнишь, сколько поездов и автобусов мы сменили по дороге?».
«Но ведь можно найти через компьютер, по фамилии, например…».
«Найти можно, если очень старательно искать, а какой полиции это нужно — русской, немецкой или польской? А кроме того, мой русский паспорт выписан на фамилию отца, а американский — на фамилию матери».
В этом месте сердце у меня упало до колен — я поняла, что никто никогда нас не найдет. И я попробовала от этого страха защититься:
«Слушай, а что будет, если они нас все-таки найдут?».
«Я же тебе сказал, — это маловероятно!».
«Но все же не совсем невероятно? Представь себе, они звонят в дверь и кричат — откройте, полиция!».
Юджину моя идея совсем не понравилась:
«Глупости! В России полиции нет, здесь милиция».
«Какая разница, пусть милиция! Главное, что звонят в дверь и кричат — откройте! Что мы будем делать?».
У него на щеках вздулись желваки — я уже знаю, что это желваки, а не жевалки:
«Я живым не дамся!».
И я опять ему поверила. Осталось только спросить: