Тут же, однако, последовала резко негативная реакция Д. Ф. Устинова: «Ишь чего захотели, раскрой им наши планы, да еще скорректируй их! И кто даст гарантии, что они после этого откажутся от своих планов?»
Я ответил, что таких гарантий никто, конечно, дать не может, но и риска здесь фактически никакого нет. Если бы договоренность и не состоялась, то политически наши позиции и позиции антиядерных сил в Западной Европе намного укрепились бы. Соответственно было бы труднее принимать и осуществлять решение НАТО о размещении американских ракет в Европе.
Брежнев непонимающе–вопросительно смотрел на Громыко, но тот предпочел отмолчаться, явно не желая конфликтовать с Устиновым, хотя из разговора с Громыко перед заседанием я заключил, что он не был настроен негативно в, отношении зондажа Шмидта (о содержании беседы в аэропорту нам было известно еще до заседания от присутствовавших на ней работников МИДа).
Этим «обсуждение» и закончилось. Шанс был упущен. Отсутствие нашей положительной реакции на зондаж со стороны Шмидта привело к тому, что был открыт зеленый свет принятию решения НАТО о размещении в Европе американских «Першингов–2» и крылатых ракет наземного базирования.
Были допущены ошибки и в наших последующих действиях: такие, как отказ сесть за стол переговоров, «пока не будет отменено решение НАТО», затем «пока не будет приостановлено его осуществление», потом «хлопанье дверью» на переговорах. Это было неразумно даже по меркам традиционного мышления. И тогда были не только «инакомыслящие», но и «инакоговорящие», однако к их голосам не прислушались.
И все же самой серьезной, главной нашей ошибкой, я убежден, было именно то, что мы не воспользовались шансом достичь взаимоприемлемого компромисса еще до принятия в НАТО решения о размещении в Европе новых американских РСД. Хотя полной уверенности не может быть, но думается, что если бы в свое время Громыко высказался в поддержку мысли Косыгина насчет целесообразности продолжения диалога со Шмидтом, события могли бы развиваться по–другому. Во всяком случае, несколько лет спустя Устинов фактически признал в разговоре со мной, что зря тогда не попытались договориться со Шмидтом, добавив при этом: «Но что же ты хотел от меня, если тебя не поддержал твой собственный шеф?»
В этой связи я должен сказать, что Громыко был не только убежденным сторонником разоруженческой линии в нашей политике, но являлся, пожалуй, главным генератором идей в этой области. И был напорист в проведении разоруженческой линии в общеполитическом плане. Вместе с тем, когда дело доходило до выработки конкретных позиций и если военные были против того или иного предложения, он обычно не шел на конфликт с ними.
Громыко, за редкими исключениями, не одергивал, а, скорее, поощрительно относился к тому, что я и другие представители МИДа проявляли конструктивную активность при обсуждении с военными этих вопросов. И если, скажем, Гречко или Устинов жаловались ему, что «твои ребята давят на моих», то он, поинтересовавшись у нас, в чем там дело, чаще всего не пресекал наших попыток отстоять МИДовскую точку зрения. И всегда был доволен, когда в результате такой предварительной проработки появлялись уже согласованные позиции. Получалось своего рода разделение труда.
Однако если выработать совместные позиции не удавалось и ему представлялись «разногласные» варианты, то обычно, как правильно отмечает и маршал Ахромеев, Громыко в конечном счете соглашался с вариантом военных, мотивируя это тем, что на них лежит главная ответственность за оборону страны. Создавалось впечатление, что Громыко не хотел, чтобы при каких–то обстоятельствах в будущем кто–то мог упрекнуть МИД в том, что он «разоружил» Советское государство. Но, думаю, это объясняется не только его нежеланием конфликтовать с военными коллегами; наверное, у него тоже проявлялся синдром военного поколения, о котором пишет маршал Ахромеев.
Наконец, укажу на третью, пожалуй, самую болезненную категорию наших ошибок доперестроечного периода в области внешней политики — на вовлеченность в вооруженные конфликты в других странах. Здесь не единственной, но самой серьезной по своим последствиям ошибкой, легшей тяжелым грузом на нашу внешнюю политику, как и в целом на страну, был, конечно, ввод советских войск в Афганистан в декабре 1979 года.