Самое удивительное, все произошло как бы само собой, без лишнего шума и крика. Хотя нет, как раз наоборот – с шумом и криками. Криками о свободе, справедливости, о том, что так дальше жить нельзя. Над городскими стадионами и в скромных квартирках слышалось оглушающее: «Мы хотим перемен!» Пока одни жаждали перемен, толком не понимая, каких, другие, более умные, наглые и циничные, осуществляли эти перемены на деле. Как крысы, внезапно дорвавшиеся до головки сыра, они жадно «дербанили» ослабевшее, расползающееся государство, растаскивая все, что попадалось на пути.
Вначале газеты писали о ворюгах, укравших сотни тысяч рублей. Потом никого не стали удивлять сообщения о хищении миллионов рублей, затем миллионов долларов. Дальше – больше. Через два десятка лет после смены строя за миллиардные хищения чиновный «деловой человек» получал каких-нибудь пару лет заключения, а то и условное наказание. Парень, по пьянке укравший пару кроссовок, попадал в лагерь всерьез и надолго и ни на какое условное надеяться не мог.
Еще до начала перестройки в народе гуляла простенькая мудрость: кто что охраняет, тот то и имеет. В конце концов бывшие стражи и кураторы заполучили шестую часть суши в полное владение и начали творить на ней кому что заблагорассудится, позабыв не только о справедливости, но хотя бы об элементарных приличиях.
Произошедшую в стране деградацию Сергачевы увидели собственными глазами во время поездки на юг. За окнами проплывали редкие безликие поселки, в свое время наспех построенные целинниками. Состоящие из двух-трех улиц, заставленных одинаковыми двухквартирными домами и неизменным клубом, где когда-то по вечерам «крутили» кино, останки былых совхозов являли собой жалкое зрелище. Штукатурка на домах облупилась, облезла. Едва живые, потемневшие от времени шиферные крыши были похожи на неказистые шапчонки мужичков-работяг. На некоторых домах крыши обновили, но блестевшие под степным солнцем металлопрофильные покрытия казались яркими заплатками, настроченными на ветхие порты. Чахлые деревца и кустарники, кое-где торчавшие в палисадниках у домов, только усиливали ощущение унылости, тупой безнадежности. Казалось, жизнь покинула эти места, когда умолк в полях рев тракторов, ушли в небытие трудовые подвиги строителей новой жизни.
* * *
Давным-давно отца Натальи Алексеевны, директора одного из первых степных совхозов Алексея Михайловича Черновца, наградили медалью «За покорение целинных земель». Медаль не считалась слишком уж ценной. В те времена подобными наградами в Сибири и Казахстане государство снабдило, наверное, каждого второго труженика села. Наталья Алексеевна помнила, как такими «цацками» играли многие ребятишки в их поселке. Не стала исключением и их семья. Вместе с медалью она с сестрами «заиграла» десяток серебряных советских полтинников (целое состояние по нынешним временам). Женщина и сегодня прекрасно помнила, как выглядели те серебристые монеты. Тяжелые, увесистые, на одной стороне был отчеканен мускулистый рабочий в комбинезоне, надетом на голое тело. Перед ним стояла наковальня, и он взмахивал над ней тяжеленным молотом.
Как оказались монеты в их семействе, почему взрослые столь небрежно относились к несомненным ценностям, явным семейным реликвиям – кто бы сейчас сказал. В дни, когда космические корабли начинали бороздить просторы вселенной, легковесное отношение к материальной стороне жизни являлось типичным. Мало того, некоторые им бравировали. Лозунг «Раньше думай о Родине, а потом о себе» для многих советских граждан становился не фальшивой формальностью, а способом жизни. Во всяком случае, государство вдалбливало этот лозунг в сознание людей с раннего детства.
Возможно, все было куда проще: кто там думал о каких-то корнях, семейных памятных вещицах! Народ выживал, как мог, живя одним днем. Наталья Алексеевна отчетливо сохранила в памяти эпизод, как родители едва не развелись из-за мешка муки. По своему драматическому накалу эта сцена ничем не уступала эпизоду из какого-нибудь фильма вроде «Павел Корчагин» или «Коммунист».
Где-то в середине хрущевского правления, когда в стране начались перебои в снабжении хлебом, однажды, как всегда затемно, отец вернулся с работы домой и увидел в сенях большой серый мешок. Смывая под рукомойником грязь и пот, смешно отфыркиваясь, тряся головой, как недовольный кот, он спросил:
– А что это за мешок в сенях стоит?
Мать спокойно ответила:
– Мука.
– Откуда она у нас?
– В столовую сходила, у баб попросила. Мне ее привез их шофер. Я за нее рассчиталась, ты не думай. Теперь полегче будет. Лепешек напеку, блинов. Сама хлеб научусь печь. Девчонки уж замучились каждый день в очередях стоять. Иной раз до вечера у магазина торчат, ждут, покуда хлеб привезут.
Пока мать произносила эти слова, лицо отца меняло выражение и словно каменело. Молча вытершись полотенцем, он прошел к столу, сел на табурет и сказал медленным тихим голосом:
– Завтра снова пойдешь в столовую, найдешь заведующую и скажешь ей, чтоб забрала муку назад. Ты меня опозорить перед всеми решила? Раз директор, значит можно по блату все доставать? А если меня в райком вызовут и партбилет на стол заставят положить?
Лишение партийного билета для любого коммуниста в то время являлось тяжким наказанием. Сразу можно было ставить крест на дальнейшей карьере, прощаться с надеждой на нормальную жизнь и доживать остаток лет полным изгоем общества, работая в лучшем случае где-нибудь скотником на ферме.
– Ты подумала, – набирая обороты, продолжал отец, – как я людям в глаза буду смотреть, о чем они станут говорить за моей спиной?
Мать, тоже не повышая голоса, встала перед отцом и негромко сказала:
– Теперь послушай меня. Завтра своих детей будешь кормить сам. Когда хочешь и чем хочешь. С меня хватит – и принципиальности твоей, за мой счет, и того, что вижу тебя дома только рано утром да поздно вечером. Того, что я и за бабу и за мужика в доме. Копейки считаю от получки до получки, не зная как всех одеть-обуть, чем накормить всю эту сборную команду.
С этими словами она демонстративно достала чемодан, начала порывисто бросать в него свои вещи, собирать платьица и кофточки младшей дочери, которой едва исполнилось три года. Сборной командой новая мать нередко называла свое внезапно обретенное семейство. Семья с тремя детьми и в самом деле складывалась непросто. Родная мать Натальи Алексеевны умерла, когда девочке было шесть лет, а младшей Марине едва исполнилось три. В новую женитьбу отец кинулся, как в омут с головой. Его назначили директором только что организованного целинного совхоза. Остаться с двумя несмышлеными девчонками на руках, начиная новое дело, представлялось немыслимым.
На помощь пришла Наташина бабушка, не менее горячо переживавшая за судьбу сына. Она присмотрела ему женщину серьезную, с хорошей репутацией и учительской профессией, что априори считалось в те времена залогом порядочности и ответственности. Как складывались отношения в семье Черновцов, как все притирались друг к другу – об этом знали лишь сами участники «сборной». Через год после свадьбы в семье молодого директора и учительницы биологии появилась третья девочка, Валюшка, ставшая всеобщей любимицей.
В тот злополучный вечер, когда в семье бушевала буря, в драматические события оказались втянутыми все участники. Ревела старшая дочь, цеплялась за материнский подол средняя, повторяя, как заведенная: «Мама, не уходи!» Малышка испуганно металась между всеми и протягивала каждому любимую резиновую куколку, словно пытаясь примирить всех.
Отец тяжело молчал, низко пустив голову. Наконец сказал:
– Куда ты с ребенком, на ночь глядя? Кто тебя сейчас повезет на вокзал? Подожди до утра, завтра я тебя сам на поезд отвезу.