Персиваль Эверетт
Глиф
Моему дорогому другу и редактору Фионе Маккрэй
Деконструктивная мысль[1]
РАЛЬФ
A
différence[2]
Я начну с бесконечности. Она была и остается мне ближе всего. Я ребенок, и все, что я вижу, бесконечно выше моего уровня, моего понимания, моего разумения. Но как раз моя неразумность вынимала из отца и матери всю душу. Они ходили туда-сюда и беспокойно обсуждали, что я могу уловить в их интонациях, в их поведении, совершенно не следя за самими словами, говоря при мне что угодно, гадая вслух, не от дядюшки Тоби ли у меня такие уши – лопушистые, – комментируя замедленное оволосение моего черепа и особенно переживая из-за моей кажущейся невосприимчивости к языку. А пока они изводили себя, я наблюдал и рассматривал потенциальные и актуальные бесконечности, обнаружив интересную вещь: между ними нет пространства, стрела действительно может пройти половину расстояния до мишени не раньше дождичка в четверг,[3] но и мишень, и стрела находятся в моем поле зрения, а следовательно, в одном месте, поэтому стрела там и не там, а Зенон[4] прав и не прав. Однако мои родители, цепляясь за речь, словно ополоумевшие коты, не могли постичь мою незаинтересованность в попугайском повторении их звуков. Они подносили вонючие рты к моему лицу, почему-то полагая, что неспособность выразить оскорбление означает неспособность ощутить его, и медленно, старательно произносили слова, демонстрируя, куда ставится язык для «т» и как расходятся губы для «б». Они показывали пальцем и говорили «стол», ожидая, что я научусь не только называть, но и узнавать его. Я же не видел стола. Я видел то, где стоят тарелки, то, что занимает пространство рядом с моим высоким стульчиком. Бедняги, они пытались научить меня, объяснить столовость, хотя мне странно, почему бы просто не сказать это.[5] Но, увы, они были собой и не прекращали говорить, и для них бесконечность двигалась только в одном направлении, а значит, лишь вера убеждала их, что она действительно существует. Они вглядывались в горизонт и решали, что предел их зрения есть не более чем предел их зрения, веря, что край отодвигается с каждым шагом к горизонту, предполагая, что их неумение обозначить или определить предел не отрицает наличия самого предела. И потому продолжали смотреть на то, что не существовало и в то же время существовало вечно, своеобразный двойной жест, la double séance,[6] если вам угодно, и это у них называлось красотой. Они были если не безумны, то по меньшей мере опасны.[7]
фармакон[8]
Мой отец был постструктуралистом, мать его не переваривала. Они не знали – откуда бы им? – что к десяти месяцам я не только понимал все их слова, но и от нечего делать непрерывно оценивал и комментировал полезность и смысл этого лепета. Я беспомощно лежал на спине и смотрел снизу вверх на их шевелящиеся челюсти, словно тупо работающие мандибулы кузнечиков.
Как-то вечером отец склонился надо мной; мать стояла рядом. Он не был толстым, но обрюзг и передвигался с несоразмерной солидностью. Его лицо заплыло жиром, мне хотелось вцепиться в мясистые щеки и ущипнуть, что я часто и делал. Отец этого терпеть не мог, и моя настойчивость вкупе с молчаливостью заставила его сказать:
– Может быть, он слегка отстает в развитии.
– Может быть, просто глупый, – ответила мать, тем самым закрепившись в моем представлении как более смышленая из этих двоих. Я младенчески улыбнулся, испугав ее на том уровне, который речь[9] для нее закрывала. – Ты посмотри на него, – сказала она. – Так улыбается, будто что-то знает.
– Газы, – ответил отец. – Не может он быть глупым. – Эта мысль его обеспокоила. – Взгляни на меня. Взгляни на нас. С чего ему быть глупым?
Вот кретин.
– Многие гении рождаются от людей со средним уровнем интеллекта или даже ниже, – сказала она.
Никогда еще не звучали слова правдивее; они повисли в воздухе, словно крепкие духи. Отец помахал рукой у носа и погладил бороденку, которой так гордился и которую лелеял, словно сад. Я перевел глаза с его одутловатых щек на мягкие черты матери. Эдиповы комплексы побоку,[10] я предпочитал общество матери, и не только из-за уютной мягкости и несколько более сочувственной натуры: она обладала природным интеллектом, недочеловеческим умом, не хочу сказать ничего плохого, способностью разорвать связь с тем, что отец назвал бы означаемым. А он, как ни шамкай челюстями, даже близко не мог понять саму связь, не говоря уж о ее разрыве, и постоянно попадал в ту же ловушку, полагая, будто смысл в его речах не просто упоминается – он там есть.
1
В оригинале в заголовке первого раздела слово «мысль» перечеркнуто. Так как в данном случае корректное отображение перечеркнутого слова не гарантируется, оригинальное изображение заголовка демонстрируется на рисунке ниже. –
2
Понятие différence («различение») ввел французский философ Жак Деррида (1930–2004), основатель деконструктивизма, как противовес понятию «различие» (différence) в традиционном смысле «противопоставление». В соответствии с двойным значением глагола différer – различаться и отсрочивать – Деррида вносит временной оттенок бесконечной отсрочки смысла в будущее, ускользания, постоянного самостирания знака, систематического порождения различий. –
3
Само собой, дождь, которого ждет Зенон, не прольется никогда, ведь капли есть не более чем стрелы (частный случай). И в конечном счете бесконечное воображение, находясь в требуемом отношении, т. е. будучи противоположным бесконечному мышлению, должно являться частью значения того, от чего отделено бесконечностью. –
4
5
Ибо, указывая на себя и тщетно и монотонно упрашивая меня произнести «ма-ма» или «па-па», они никак не могли добиваться того, чтобы я узнавал всех прочих родителей мира. Так почему бы им просто не показать и не пояснить: «наш обеденный стол» или «стол, который подарил нам дядюшка Тоби»? –
7
Не считая того, что родители подбрасывали меня в воздух и ловили, словно мяч, они, несмотря на всю свою словоохотливость, часто издавали бессмысленные звуки, которые даже не напоминали музыку. –
8
Греческое слово, означающее одновременно «лекарство» и «яд»; этим словом в диалоге Платона «Федр» названо письмо. Фармакон фигурирует также в книге Жака Дерриды «Диссеминация» (1972).
9
И здесь я подразумеваю именно речь, а не язык. Язык был виновен не более и не менее, чем она, то же верно дня меня и вас, но она озвучивала его губами, и при этом возникала стена, пропасть, которую, подобно реке Стикс, можно пересечь лишь однажды. –
10
Или же нет: не стыжусь признаться, что