— Алкаши какие-то, — опять пожал плечами сбитый с толку Ромка.
— Вот именно. Коттеджный поселок — и алкаши. Прямо возле наших ворот. Гримасы молодого капитализма. Ты слышал про Французскую Революцию? — неожиданно сменил тему Радомский.
— В школе проходили…
Радомский допил виски, побренчал льдинками в стакане и, подумав, налил вторую порцию.
— Триста лет назад кучка аристократов придумала лозунг «Либерте-Эгалите-Фратерните», и тем самым вбила первый гвоздь в гроб западной цивилизации, — начал он. — «Свобода, равенство и братство». Оставим в покое либерте и фратерните; но вот эгалите… Идея равенства всех людей, такая притягательная и заманчивая, включенная во все возможные декларации и манифесты, не выдерживает прямого столкновения с реальностью. Ты согласен со мной?
— Нет, — помотал головой Ромка.
— Нет? — удивился Радомский. — Видишь вон того алкаша? Ему в жизни надо нажраться, проблеваться и опять нажраться. И он равен мне? Или тебе? Ты понимаешь, что это не так; и он понимает, что это не так. Но ты — интеллигентный мальчик из обеспеченной семьи, делаешь вид, что вы равны, а он — нищее, голодное, неопохмелившееся, и поэтому озлобленное быдло, тебя просто ненавидит. Для того урода, с которым ты подрался, твой айфон — уже повод любой ценой набить тебе морду. Они и ходят туда, в это ваше историческое фехтование, не для того, чтобы в рыцарей играть, а чтобы набить кому-нибудь морду. Ну нет у них других развлечений! И они так выплескивают избыток своей озлобленности. Не фехтование — так кикбоксинг какой-нибудь, «бойцовские клубы» всякие разные… Но тебе-то оно зачем?
— А мне нравится, — гордо вскинул голову Ромка. — Там мои друзья. И мне там интересно.
— Интересно, — повторил Радомский, играя желваками. — Значит, так. На истфех — больше ни ногой. Узнаю, что ходишь — посажу под домашний арест. Утром в школу, вечером домой. И даже на фотографию к Загорскому не отпущу. Понятно?
— Понятно! — Ромчик был мрачнее тучи. — Я могу идти?
— Свободен, — махнул рукой Радомский.
7
Если в уездном городе N количество парикмахерских и похоронных бюро наводило авторов бессмертного романа на мысль о том, что жители рождались лишь затем, чтобы побриться, постричься и сразу же умереть, то житомирян ожидала более страшная участь. Да, парикмахерские (пардон: салоны красоты!) тут встречались на каждом углу; Ника где-то читала, будто это — популярный «бизнес в подарок» — от серьезного предпринимателя любимой жене, чтобы меньше тратила денег на шопинг. Но вот вместо похоронных бюро в Житомире были банки. Всех видов и размеров, от гигантских строений с колоннами, до крошечных офисов, где можно было обменять валюту, снять деньги с банкомата и, разумеется, взять кредит.
Да уж, родиться, взять кредит, на все деньги навести красоту, и потом остаток дней выплачивать проценты. Кредитный бум, провинциальный вариант.
Тем не менее, жизнь в городе бурлила, особенно если сравнивать с концом девяностых, когда Ника уехала. Первые этажи жилых домов выкупал малый бизнес, превращая квартиры в магазины, офисы и мастерские по починке мобильных телефонов. Новостроек, по крайней мере в центре, заметно не было, зато старые дома активно реставрировались усилиями все того же малого бизнеса. Результат был чаще всего комичный: в старый, облупленный фасад вклинивались новенькие сегменты модной нынче декоративной штукатурки, приделывались крылечки, козырьки и вывески — выглядело это все как золотые коронки среди гнилых зубов. Крылечки были все из красного гранита, предательски скользкого зимой. Впрочем, владельцы магазинчиков искреннее полагали, что табличка «Осторожно! Скользко!» заменяет собой резиновый коврик.
Особо продвинутые еще и мостили кусок тротуара перед своим крыльцом разноцветной плиткой, создавая пестрые ровные островки среди серого, растрескавшегося, местами вздыбленного корнями деревьев асфальта.
Дороги в Житомире оставались все такими же отвратительными. Машин, если сравнивать с Киевом, на улицах почти не было, что не мешало водителям создавать пробки и тянучки. Вдоль тротуаров еще лежали окаменевшие сугробы.
Ника решила прогуляться, развеяться после скандала в библиотеке (закончилось все вызовом милиции; Ника удрала прибытия наряда. Миновав старинную водонапорную башню — центр мира по версии Чаплыгина — и выйдя на Старый бульвар, Ника ждала, когда же ее сердце кольнет сладкая тоска по городу, где она родилась и выросла — но ждала напрасно. Житомир производил откровенно гнетущее впечатление.
И дело было даже не в домах и улицах. На обшарпанную старину и современную безвкусицу Ника вдоволь насмотрелась и в Киеве, и в Москве, да и в той же Варшаве. Люди… Вот уж кто действительно угнетал.
Бросалось в глаза обилие кожаных изделий. Всех фасонов, от курток и до длинных кожаных плащей. Житомиряне всячески поддерживали турецкую кожевенную индустрию. Хорошо хоть, спортивные штаны уступили место джинсам. Но гамма осталась прежней: серый, черный, коричневый. Иногда — темно-синий. Изредка попадались вкрапления ярко-красного (явный иностранец в качественном анораке) и ядовито-зеленого (молодая девчонка в стиле «кавай»), которые лишь подчеркивали всеобщий траур.
Траур был и на лицах. Угрюмые, мрачные, озабоченные. Ни одной улыбки, ни одной хохотушки. Встречные мужики периодически смотрели на Нику так, что хотелось достать газовый баллончик.
В общем и целом, прогулка улицами родного города не доставила Нике радости. Описав большой круг от библиотеки через бульвар, в сторону базара, мимо барахолки и загаженного сквера, и свернув к пешеходной Михайловской улице, Ника собралась было возвращаться домой, когда на нее налетел какой-то парень и чуть не сбил с ног.
— Ох, простите ради бога! — засуетился он, поддерживая Нику под оба локтя. — Я дико извиняюсь, просто тысяча извинений, задумался о своем, и вот — на тебе…
Рассыпаясь в извинениях, парень продолжал держать ее под локоть. В правой руке у него был портфель, и портфель это больно упирался Нике в ребра. Не отпустит, решила Ника, заеду коленом. Позиция самая подходящая.
— Ника?! — вдруг перебил сам себя парень. — Ника Загорская? Ты? В Житомире?!
Ника внимательно вгляделась в него. Дорогой галстук, дешевый костюм. Короткий кожаный плащ. Остроносые туфли. Гладенькое, ухоженное лицо. Темные волосы, хорошая стрижка. Ничего даже близко знакомого… хотя… если добавить чуточку прыщей, а волосы сделать сальными… и накинуть килограмм эдак десять…
— Белкин? — неуверенно уточнила Ника, и парень расплылся в широкой голливудской улыбке.
— Ну, теперь я тебя точно не отпущу, — заявил он. — Пошли на кофе!
— А что я? Я нормально живу, — сказал Белкин. — Как все. Это вы там по столицам да по заграницам…
— Что — мы? — спросила Ника.
— Занимаетесь творческой самореализацией и живете насыщенной жизнью, — с легким сарказмом ответил Белкин. — А у нас в провинции все по-старому. Тише едешь — дальше будешь, ну и так далее. У нас все всегда нормально, все по-старому, все как всегда.
— И тебе это нравится?
— Меня от этого тошнит, — признался Белкин с отвращением. — Но деваться-то некуда…
Ника рассмеялась.
— Не прибедняйся, Белкин. Ты всегда был… как это? Нонконформистом, вот.
— Да уж, — польщено ухмыльнулся Белкин. — Помнишь историю с журналом?
— Так это был ты?!
— А то кто же…
Тут они уже оба рассмеялись. Ника и сама не ожидала, что ей будет действительно приятно вот так вот сидеть с человеком, которого она не видела двенадцать лет, и вспоминать былые школьные деньки. Белкин даже пытался ухаживать за ней в восьмом и девятом классах, пока она не отшила его самым недвусмысленным образом. Потом он старался с ней «просто дружить», видимо, все еще на что-то надеясь. Мальчик он был странный, со своими мухами в голове. Класса до седьмого учился на одни пятерки, шел на медаль, а потом его перемкнуло. Длинные волосы, перекуры на переменках, футболки с «Арией», прогулы, хамство учителям и — вершина подросткового бунта — похищение и уничтожение классного журнала (был под следствием, но доказательств не нашли). Все эти выкрутасы не произвели тогда на Нику должного впечатления… Она вообще мало внимания обращала на одноклассников, за что ее считали высокомерной сучкой.