— Это неважно. И в малейшей частице та же сила. — Он положил медальон на каменный выступ. — Ты молодец. И тебя ждет награда. Надевай.
Передает мне белый саван. На нем нарисованы луна, солнце, звезды и крест. У него второй такой же, для себя.
— Вот так надевай, — говорит. — Я их смастерил из Дуркиной простыни.
Натягивает через голову. Тряпка свисает почти до колен.
— Давай, Дейви, — говорит Стивен. — Чтобы все получилось как следует, нужно все делать как следует.
Напяливаю балахон.
— Прямо, на хрен, два священника, — говорю.
— Угу, только древних священника.
— Как это — древних?.
— А так оно все начиналось, Дейви. Все, что теперь есть, — все эти церкви-балаганы и никому не нужные отцы О’Хреномахони. Не было тогда никаких Беннет-колледжей. Не было церквей Святого Патрика. Не было слезливых, сопливых месс, расфуфыренных прихожан, бормочущих глупые молитвы. В самом начале священники обретали свою силу в пустыне. Они были такие же, как мы, они обладали силой, они творили чудеса в пещерах, они были полудикарями и были по-настоящему близки к Богу. Ты сегодня станешь древним священником, Дейви. Сегодня и ты будешь творить волшебство. — Поднял глаза к небу, руки раскинул и говорит: — Ниспошли нам нынче всю силу мироздания. На колени, Дейви!
Потянул меня, чтобы я склонился с ним рядом. Взял мою руку, положил на тело полувылепленного истукана.
— Вот наше создание, Дейви, — говорит. — Сегодня мы сотворим его, вдохнем в него жизнь и отпустим его в мир.
Наклонился и заговорил у истукана над головой:
— Это Дейви. Он будет твоим повелителем, как и я.
Ухмыльнулся мне:
— Давай, Дейви. Тащи еще глины.
Мы накопали у пруда еще глины. Встали на колени и придали липкому, вязкому кому очертания человека. Увлеклись, иногда я даже забывал, кто я и где нахожусь, забывал, какой дурью все это предстало бы любому жителю Феллинга, забреди он случайно к каменоломне. Лепим и все говорим друг другу: «Сделаем его красивым». Добавляем и добавляем еще глины. «Сделаем его сильным», — приговариваем. Водим мокрыми пальцами по поверхности: «Сделаем его кожу гладкой, как живая». То и дело отрываемся от работы. Исправляем огрехи, добавляем детали, улыбаемся и вздыхаем, видя, как прекрасна наша работа. Прежде чем загладить ему грудь, Стивен засунул туда засохший плод шиповника вместо сердца. Мы заделали грудь и пальцами прочертили ребра. В голову сунули каштан — вместо мозга. Вылепили лицо. Вместо глаз — семечки платана, вместо ушей — крылатки от вяза, вместо ноздрей — сухие ягоды боярышника; волосы из сучков и сухих травяных стеблей.
— Засадим его, как сад, — говорит Стивен. — Наполним его источниками жизни. А это… — он приподнял медальон, — даст ему душу.
Стивен медлил. Сидим смотрим на истукана, тот чуть поблескивает в свете свечей.
— Где живет душа? — спрашивает Стивен.
— Когда я был маленьким, думал, что в сердце, — говорю.
— А некоторые считают, что в мозгу.
— Может, везде.
— Может, оно и неважно. Засунем куда-нибудь, а она сама распространится повсюду.
Я вдавил пальцы истукану в живот, образовалось углубление.
— Давай сюда, — говорю. — Поближе к его сердцевине.
Стивен засунул глубоко-глубоко и заровнял истукана обратно.
Мы встали на колени и смотрим, ошеломленные тем, что сотворили. Истукан такой красивый, гладкий, сильный. Я чувствовал, как твердеет, подсыхая, глина на руках.
— И что теперь? — спрашиваю.
— Будем смотреть. И молиться. — Провел рукой у меня перед глазами. — И будем верить, Дейви. Верить в нашу способность сотворить человека. — Снова провел рукой перед глазами. — Ты сегодня увидишь поразительные вещи.
И поднялась луна, перелезла через кромку каменоломни, пропихнула свой луч в пещеру, осветила нас и все еще неживого истукана на полу.
— Шевельнись, мое творение, — говорит Стивен.
И я повторяю с ним в лад:
— Шевельнись, мое творение. Шевельнись, оживи.
33
Время идет, а мы все молимся, все просим и — ничего. Луна лезет все выше и вот зависла вмертвую, и отражение ее ярко светится в самом центре мертвой поверхности глинистого пруда. По поверхности проскальзывают летучие мыши, совы, мелкие блеклые мотыльки. А истукан лежит неподвижно, и блеск на нем истаивает, ибо он сохнет, а я часто прикасаюсь к нему и прекрасно знаю, каким он станет изумительным созданием, если оживет, и все молюсь, чтобы он ожил. А время идет, и шепот наш меняется, истаивает, превращается в какое-то странное пение, которое исходит из нас, но нам не принадлежит, а принадлежит ночи, воздуху, лунному свету, и слова в этом пении уже не слова, а звуки, которые мы вытягиваем откуда-то из самых глубин себя — будто зовы зверей, замысловатая трель ночной птицы. И сами мы уже себе не принадлежим, будто сделались тоньше, обезумели, почти утратили связь со своим телом, связь со своим именем. Я часто поглядываю на Стивена поверх истукана, и мне все кажется, что Стивен сейчас исчезнет, обратится в тень или в бесплотного духа. А он мерцает, покачивается и действительно то появляется, то исчезает; словом, мы нет-нет да и посматриваем друг на друга, будто чтобы удержать друг друга здесь, в каменоломне, здесь, в этом мире. А на земле между нами не происходит ничего, истукан все лежит мертвым грузом.