Он вздохнул.
— А мама руками вцепилась себе в лицо, бормочет что-то, совсем ума лишилась, и смотрит на меня так, будто умалишенный тут я.
Мы посмотрели друг на друга, в пещере мертвая тишина, никаких больше смещений, никаких мерцаний. Да, я и Стивен Роуз, безусловно, находимся в пещере в каменоломне, в заброшенном Саду Брэддока. Я сижу и смотрю, как Стивен Роуз наклоняется и шепчет на ухо лежащему на земле истукану:
— Давай. Явись в этот мир. Приди ко мне, к Стивену Роузу. Призываю тебя. Оживи, мое создание. Шевельнись.
И я увидел: истукан шевельнулся. Руки-ноги дернулись, он повернулся и посмотрел Стивену в глаза.
36
Вот вы бы как поступили? Так и стояли бы на коленях, пока ком мертвой глины оживал у вас на глазах? Стояли на коленях и смотрели, как мертвый истукан расправляет плечи и крутит головой, будто разминая шею после долгого сна? Стояли и говорили: «А классно получилось, Стивен Роуз! Ну и сила у нас с тобой, а?» Стивен замер, обуянный страшным восторгом. Одна рука указывает в небо, другая — на нашего истукана. Всхлипывает, подвывает, молится, напевает. А я? Я рванул прочь. Перескочил через них обоих. Прошлепал через пруд, проломился через каменоломню, продрался через боярышник, пробежал через сломанные ворота и оказался на Уотермил-лейн, под луной, в окружении серебристых коньков крыш, угольно-черных окон, мертвенно молчащих палисадников — а надо всем этим царило глубокое, темное молчание Феллинга. Я думал, что сейчас на меня обрушится удар и я умру. Думал, что земля разверзнется, оттуда высунутся костлявые когтистые клешни и утянут меня в ад. Но — ничего. Я оторвал подол, утерся им. Швырнул лоскут в ворота, обратно в сад, и побежал — один, звук шагов отскакивает от слежавшейся земли, отлетает эхом от спящих домов. Я пробрался в дом, обратно в кровать.
Сказал себе сказать себе, что все это — видение, сон. Сказал себе сказать себе, что на самом деле ничего этого не было, что я просто лежал в кровати и воображал себе мальчика по имени Дейви, который проделывал какие-то воображаемые штуки с воображаемым истуканом в воображаемой ночи. Я сказал себе: не ори, кончай скулить, кончай трястись. Сказал себе, что настанет утро и все опять будет хорошо. И вот утро настало, и мама кричит мне снизу — пора в церковь, пора одеваться к службе. Я умылся, оделся, спустился вниз, стою дурак дураком, совсем бледный, а они спрашивают, здоров ли я.
— Да! — огрызаюсь. — Здоров.
Они глаза закатили, головой затрясли, отвернулись и заговорили про какого-то пса.
— Пес? — спрашиваю.
— Да, — отвечает папа. — Бедный песик мисс О’Мэлли.
— Борис, — говорит мама. — Ее любимый лабрадор.
— Какой-то паскудник убил его ночью, — говорит папа.
— Бедный Борис, — говорит мама. — И бедная мисс О’Мэлли.
— Кто бы мог подумать? — говорит папа.
— У нас, в Феллинге, — говорит мама. — Кто бы мог подумать?
Я вышел из дому, иду к церкви. Утро так и сияет. Ни ветерка. Свет яркий, страшноватый, проникает повсюду. На улицах люди суетятся, приветливость и доброта из них так и прут. «Доброе утро, Дейви!» — окликают вслед. «Здорово, сынок!» — и ласковую руку на плечо.
Мы с Джорди друг на друга не смотрим, не разговариваем, напяливаем подрясники и стихари.
— Вы там в порядке, ребята? — спрашивает отец О’Махони.
— Да, святой отец, — отвечает Джорди.
— Вот и отлично, — говорит священник, отворачивается от нас, опускает голову, бормочет молитву.
Пока идет месса, мне все кажется, что я сейчас покачнусь, упаду, потеряю сознание. Во время причастия я опускаю голову и не беру облатку. «Дейви?» — шепчет отец О’Махони, а я крепко зажмуриваю глаза, и головы не поднимаю, и облатку не беру. Подношу серебряное блюдо к лицам друзей, родни, соседей, которых так хорошо знаю, и смотрю в эти лица, доверчиво поднятые нам навстречу, и рука дрожит.
После мессы я пытаюсь сбежать, но отец О’Махони перекрывает мне выход.
— Так, Дейви, — говорит он, и голос добрый, ласковый.
— Да, святой отец, — шепчу.
— С тобой все в порядке, Дейви?
— Да, святой отец.
— Жизни радуешься?
— Не знаю, святой отец.
Он кладет руку мне на макушку.
— Жизнь-то прекрасна, — говорит.
— Да, святой отец.
— Вот только никто не обещал, что она будет легкой.