— Мне пора, — сказал я.
Поцеловались на прощание. Я побежал вверх по склону и наконец-то ощутил себя свободным. Спал я в ту ночь глубоко и без снов.
Наутро выглянул в окно. В саду солнце, и папа стоит на коленях. А рядом с ним на земле растянулся Ком.
57
Я вышел из дома, папа обернулся. Глаза выпучены от удивления.
— Дейви, смотри-ка!
Бреду к нему по траве.
— Что это, папа?
— Я эту штуку утром в Саду Брэддока нашел. Мужики пошли всякое полезное оттуда выносить — грунт, растения, камни, а то каменоломню-то скоро засыпать будут.
У Кома ноги и одна рука отвалились, но их приставили на место. Между головой и плечами глубокая трещина. Кое-где куски и вовсе повыпадали.
— А что это такое, как ты думаешь? — спросил я.
— Без понятия. Сперва подумал, древняя штуковина, потом вижу — ан нет. Я его в тачку, а он на куски развалился. Вот, собираю обратно.
Ком весь в оспинах от дождя. Где стекала вода, остались бороздки. Вмятины там, где высохли лужицы. И вообще он весь осел и обмяк. Совсем стал неуклюжий, увечный. Лежит на земле и уже начинает сливаться с ней, превращаясь из Кома обратно в ком глины. Но платановые семечки на месте, и ягоды боярышника, и крылатки от вяза. И такой он красивый — смотрю на него нынешнего и вспоминаю, каким он был, когда шел со мной рядом, когда мы смотрели ночью на свои отражения в витрине и видели, что стоим вместе, и он был таким могучим, непостижимым и настоящим. Папа попытался разгладить вмятины, трещины и бороздки. Я тоже дотронулся, жду, когда в голове раздастся голос Кома, но — ничего.
— Детишки, небось, — баловались, — говорит папа. — Играли во что-то, наверное.
— Угу.
— Часом, не ты с приятелями?
— Нет.
— А может, Стивен Роуз?
— Не знаю, пап.
— Ну, в любом случае, — говорит, — глина на бордюры нам очень даже кстати.
— Только не прямо сейчас, — попросил я.
— Конечно. Больно уж он красив пока. Подождем, пока превратится в бесформенную кучу. Сразу я его закапывать не стану.
58
Я привел к нему Марию.
— Он шевелился, ходил, — говорю. — Я слышал в голове его голос.
Она глянула на него и говорит, какой красивый. Сощурилась, попыталась представить, какой он был раньше — живое существо, а не безжизненный ком глины. А за спиной у нас все сновал папа, тащил охапки земли, камней, растений для альпийской горки, вопил: сад у нас теперь будет загляденье!
— А как вы его сотворили? — спрашивает Мария.
— Как-то все просто вышло. Вот так.
Я сгреб с Кома комок глины. Быстро придал ему очертания человеческой фигуры.
— Шевельнись, — шепчу. — Оживи.
Ничего, понятное дело. Я плечами передернул, положил человечка на землю. Подумал о Стивене — где он теперь, что творит.
Мария подобрала фигурку. Повела ее, как куклу, по траве. А потом скатала в шарик.
— А ты не мог ошибиться? — говорит. — Стивен не мог тебя обмануть?
Трясу головой. Рассказал, как мы с Комом ходили по городу. Разве такое могло привидеться?
— Стивен постоянно лгал и выдумывал, — говорю. — Нарассказывал мне кучу такого, чему я не поверил. Но все же была в нем какая-то сила, которой больше ни у кого нет.
— Больше я ничего не сказал, но знал, что когда-нибудь придется еще доставать все это из памяти — дьявольщину, сумасшествие, смерть.
— По-твоему, я ненормальный? — говорю.
Она рассмеялась:
— Ненормальный? Ты?
— Да. То, что я сейчас рассказал… это же ненормально.
— Но ведь это правда?
— Да. И все же иногда мне кажется, что я чем-то заразился от Стивена. Кажется, что я схожу с ума.
— Ты совершенно нормальный, Дейви, — сказала Мария.
Она размяла глиняный шарик. Слепила другую фигурку, поставила на траву.
— Это ты, — говорит. — Совершенно нормальный, хотя и с придурью, как и мы все. — Отщипнула от Кома еще кусочек, слепила еще фигурку. — А это я, тоже немного с придурью.
И мы стали лепить из Кома глиняные фигурки, и каждая следующая выходила еще лучше, еще больше похожей на настоящую. Мы давали им имена: Джорди Крэгс, Фрэнсис Мэлоун, Дурковатая Мэри, Трёп Паркер, Скиннер и Штырь, отец О’Махони, мои родители, родители Марии и еще много кто. Вскоре перед нами уже стояла небольшая толпа.
Папа подошел сзади, посмотрел, рассмеялся.
— Ха-ха! — говорит. — Прямо целое святое воинство!
59
Обломки Кома так и лежат у нас в саду. Папе все не хватает духу его закопать. Медленно, медленно он впитывается в песок, земля возвращается к земле. Платановые семечки, ягоды боярышника и крылатки вяза проросли, вокруг зеленеет молодая поросль. А из сердца у него поднялась роза, и семена каштана медленно лопаются у него в голове. Время идет. Сменяются времена года.
Стивен Роуз так и не объявился. Иногда мне кажется, что он спрятался и совершенствует свои способности в каком-то лесу — Плесси, Килдере, Шевиоте, или в каком-то далеком пустынном краю, у которого даже и названия нет. Я не могу поверить, что он исчез насовсем и больше не вернется. Я читаю в газетах все репортажи об убийствах и драках. В Норт-Шилде одного ударили ножом. В Уитли-Бее едва не задушили девушку. Подросток сорвался с утеса Марсден и погиб. Нигде ни слова ни про Стивена Роуза, ни про мальчика, похожего на Стивена Роуза, ни про истукана, но я все слежу, все жду, и иногда меня охватывает ужас.
Здесь, в Феллинге, память о нем истаивает. Ходят, понятное дело, слухи, что его уже нет в живых — что его похитили, что его найдут в какой-нибудь безымянной могиле. Мне случается мысленно пожелать, чтобы слухи эти оказались правдой, но я тут же пресекаю такие мысли.
Как бы то ни было, Дурковатая Мэри любит его по-прежнему и будет любить всегда. Через несколько недель после исчезновения Стивена я прошел через весь город к ее двери. День был яркий, безоблачный. Она пригласила меня в дом, угостила чаем и хлебом с вареньем. Мы сели на стулья у задней двери, и на нас хлынуло солнце. Говорила она так робко, так грустно.
— Совсем в доме стало пусто, — прошептала.
Я пробормотал какую-то чушь — мол, постепенно полегчает. А она:
— Теперь в мире одно сплошное ничто. — Голос стал даже тише. Руки дрожат. — Я, сынок, стала забывать, как молиться.
У меня с собой был медальон. Я вытащил его, показал ей.
— Я все не знал, что с этим делать, — говорю. — И подумал про вас.
Передал медальон. Показал, как он открывается. Она долго мусолила застежку корявыми пальцами. А потом открыла и ахнула.
— Ах, служка ты мой!
Упала на колени. Подняла то, что было внутри, повыше — перепачканные лоскутки, липкую ленту с прилипшими крошками. Подняла высоко-высоко. Закрыла глаза, положила лоскуток и ленту на язык и проглотила. Стиснула руки крепко-крепко, покачивается взад-вперед. А потом открыла глаза, выпрямилась, уставилась в небо.
— Да! — говорит. — Смотри!
Смотрю туда же, куда и Дурка.
— Видишь, небеса раскрылись? — говорит. — Видишь, ангелы спускаются к нам?
Тянет и меня на колени.
— Видишь? — пыхтит. — Видишь их, сынок?
Я смотрю в синее небо, в солнечное сияние, в пустоту.
— Да, — говорю. — Да, вижу.
Она раскинула руки.
— Господь милостив! — говорит. — И он вернется! Вернется к нам, домой.
И с тех самых пор глаза ее так и сияют надеждой.
От начала до конца я эту историю рассказал впервые. Пытался проговорить вслух, как посоветовала Мария, начать с самого начала и не останавливаться до самого конца, но всякий раз, как ни возьмусь, понимаю, какое все это безумие, и сбиваюсь. А вот теперь все записано на бумаге, с начала и до конца, без пропусков. И если выглядит безумием, мне все равно. Я усвоил, что порой именно в безумии и кроется настоящая правда. Вы мне не верите? Неважно. Просто скажите себе: все это выдумка, и только.