— Да ладно, Дейви, если тебе чего нужно, способ всегда найдется. Сам знаешь.
— Ну, может быть.
— Пара пацанов из Сандерленда от этой истории с катушек слетели.
— Из Сандерленда? Ну, этим так и надо.
— Ха-ха. Им пришлось капитально вправлять мозги. А теперь они в какой-то специальной шараге в Риме, их монашки выхаживают.
Я затянулся и обдумал его слова.
— Экзорцизм там устраивали и всякую такую хренотень, — Джорди гнет свое. — Слушай, но ты же не веришь в эту чушь?
— В какую чушь?
— Дьявола, экзорцизм и всякую такую хренотень.
— Но если ты веришь во все остальное…
— Типа?
— Типа в Бога, в благодать. Тогда, наверное, хочешь не хочешь, а в дьявола и зло тоже верить приходится.
— Это если ты вообще во что-то веришь. — Он упер руки в бока, закинул голову, поджал губы. — Ты чего, хочешь сказать, что ни во что не веришь? — спрашивает.
А я плечами пожимаю:
— Может, и не верю. Может, все эти байки — чушь от начала до конца. Выдумки, вранье — просто сказки.
Я отбросил окурок.
— Во бред, — говорит Джорди. — Тогда выходит, что вообще ничего нет, а как такое может быть?
— Не знаю.
— Вот именно. Ты вокруг посмотри. — Он пнул ногой дерево. — Ты хочешь сказать, что это дерево возникло из ничего? Земля, небо и Солнечная система тоже, на хрен, из ничего? — И как ткнет меня пальцем в грудь. — Может, еще скажешь, что и ты возник из ничего?
— Не знаю.
— Не знаешь? Хрень полную не неси.
Я снова пожал плечами. И мы пошли дальше по тихим улицам.
— Ну ладно, — говорю. — Если он там навел такого шухера, как они могли позволить ему приехать сюда, да еще поселиться у такой дурки, как наша Мэри?
— А, это уже другая история. Его сюда послали, потому что тут отец О’Махони. По их понятиям, он разбирается в пацанах, умеет им вправить головы. Не замечал? Он из Дуркиного дома не вылезает.
— Ну не знаю…
— Вот почему Стивена в школу не отдали. Не хотят, чтобы он на нас дурно влиял. А с Дурковатой Мэри и вообще все ясно. Они, видимо, решили: у нее и так мозги набекрень, уж ее он точно дальше не испортит. — Джорди рассмеялся. — Так вроде все складывается, да? — И потряс головой. — Невинный ты, как ягненочек, Дейви, — говорит. — Вот с тобой какая беда. Тебе кажется, все вокруг хорошо и все вокруг хорошие. Наивный ты парень.
— Отвали, — говорю.
— Ладно. Хорошо. Только я правду сказал. Мозги у тебя что надо, а в остальном ты простак. — Он завращал глазами и заговорил загробным голосом: — Не видишь ты, насколько жесток этот мир!
Я поднял воротник — вечер был студеный.
— Отвали, — повторяю.
— Да ладно, ладно. Тут остается большой вопрос: что на самом деле случилось с его папашей? И почему у его мамаши крыша поехала?
Я закрыл глаза и ничего не ответил. Он рассмеялся, притянул меня к себе. Я почувствовал, он внутри так и кипит азартом.
— Бедняга Череп, да? — говорит. — Знал бы, что его ждет. Давай затянись еще разок.
9
На большой перемене, несколько дней спустя. Мы с пацанами играли в футбол на школьном поле, потом я вернулся в школу — пот так и льет, одна штанина разодрана, — и тут подходит ко мне девчонка по имени Фрэнсис Мэлоун и делает вид, что встретила меня совсем случайно.
Встала ну совсем рядом.
— А я знаю, кому ты нравишься, — говорит.
Я молчу. А она все свое:
— Ну давай. Спроси, кто это.
Я вытер пот с лица:
— Кто?
— Не скажу.
— Как хочешь, — говорю.
Снова утер лицо. Народ мимо бежит назад на уроки. Учителя орут, чтобы поторапливались. Я тоже двинул. А она за мной:
— Тебе что, не интересно?
Я головой покачал. А сердце бухает.
— А я знаю, что интересно, — говорит она. — Интересно ведь, да?
Я молчу. Двинул дальше. Она меня догнала:
— Мария О’Каллаган, вот кто это. Говорит, ты потрясный. И хочет с тобой дружить.
Сердце все прыгает. Молчу. Разыгрывает меня небось. Двинул дальше.
— А спорим, ты тоже хочешь с ней дружить, — говорит она. — И тоже думаешь, что она потрясная. Все пацаны так думают.
Хихикнула. Я прибавил шагу. А она мне вслед:
— Или ты так и будешь водиться с этим тупым Джорди?
У нас в тот день был урок рисования. Учителя звали Трёп Паркер — волосня в глаза так и лезет, а еще дурацкая жидкая бороденка. Трёп был не вредный, но уж больно болтливый. Как пойдет размахивать руками и нести всякую чушь про творчество и про то, что искусство — смесь дикого сумасбродства и жесткой дисциплины. А еще, бывало, раздаст нам листы бумаги, поставит какие-нибудь цветы, горшки, черепа животных и всякую такую хрень и говорит: «Рисуйте то, что видите. — Потом поднимет палец и глаза выпучит, будто говорит что-то очень умное. — Но смотреть нужно глазами воображения. За дело, художники!»
Мы с Джорди обычно дурачились — разбрызгивали краску, размазывали, а потом давали картинам названия вроде «Послание внутреннего цветка», или «Хаос», или «Темная ночь трески». Трёпу они жутко нравились. Он считал, что у нас талант. «Может, правда, свободы многовато, — говорит. — Прежде чем отпускать фантазию в вольный полет, не забудьте подумать и про скучные детали. Но по большому счету просто дивно. Совершенно дивно». И вечно вешал наши картинки на стену.
Но в тот день он вел себя как-то совсем тихо. Сказал, что покажет нам кое-что совершенно замечательное, и выставил на стол парочку глиняных статуэток. Я их с ходу признал. Апостолы.
— Это мне принес отец О’Махони, — говорит Трёп. — Ночь их обжигали в печи. А слепил их мальчик ненамного старше вас. Сказать про них можно только одно: изумительно.
Джорди посмотрел на меня. Я — на него. Носы оба задрали аж до небес. Эти штуковины вылепили из комьев липучей глины из нашего пруда.
Трёп попросил нас собраться вокруг. Велел нам посмотреть, какие они живые, какие грациозные, каких изящных форм.
— И при этом совершенно обыкновенные, — говорит. — Вы на лица посмотрите. Это не идеализированные небесные создания. Можно с легкостью себе представить, как они ходят по улицам Феллинга. А какая в них внутренняя грация, внутренний… свет. Вы это видите?
Из нас некоторые забормотали. Другие хихикнули. Кто-то фыркнул. Над головами пролетел по дуге бумажный самолетик. А Трёп будто и не видит.
— В них, понятное дело, есть огрехи, — говорит. — Плечо вывернуто неловко, ухо это посажено не на место. Но настоящее искусство не стремится и никогда не стремилось к безупречности.
Поднял одну фигурку, повертел в руках:
— Если бы мне сказали, что это произведения тридцатилетнего профессионального скульптора, я бы не удивился. — Он посмотрел нам в глаза. — А то, что это работа мальчика, мальчика, который, по общему мнению, — в подробности я входить не имею права — находится в тяжелейшем состоянии… Это, знаете ли, принять непросто.
И все же они словно живые. Глина. Камень. Часть земной тверди. И живые!
Убрал их. Взгромоздил на стол тяжеленный мешок с глиной.
— Так давайте вместе, — говорит, — поработаем своими неловкими человеческими руками, поищем этот внутренний свет.
10
Вечером пришли в пещеру и видим — там сидит Стивен. Прямо на коленях лепит какую-то фигурку. Рядом костерок горит. Поднял глаза, заметил нас, тут же опустил вновь и — ни слова.
— А мы двух твоих апостолов видели, — говорит Джорди.
— Нам учитель рисования показывал, — говорю. — Трёп его звать. Сказал, ты просто охренеть какой талантливый.
Стивен лепит себе.
— Курить будешь? — спрашивает Джорди.
Вытащил пару «Кэпстанов» из кармана рубахи, протянул Стивену.
— Омерзительные штуки, — говорит Стивен. — Наполняют скверной.
— Да ну? — говорит Джорди. Кашлянул, сплюнул, пока зажигал. — А такие здоровские. Ну, кто это там у тебя? Святой Подштанник?
— Святой Петр.
Джорди указал на пруд:
— Там этой фигни еще целая пропасть. До самого центра земли одна сплошная глина.