— Не то время!
— Да придет ли оно, время? Что ты, Корней Филиппович, не ждешь ли, что пригласят нас самих пожить вместо бар? — роптали те, кто, устроившись на барских перинах, ждали удобного часа вскрыть кладовые.
— Не знаю, думаю, что придет… А пока… хотите, сам раздал!.. на душу, за что ответ не держать. Вот полотно, например: управляющий должен был нал! отдать, а припрятал. Зачем оно господам, домотканое, а если и в запас — так обойдутся, не бархат…
— Скуп ты, Корней Филиппович… А если, вымолвить страшно, Бонапарт волю нам даст и упредит господ?.. Скажет: «Ныне я здесь царствую».
— Тогда другого старосту выберете. Я при французах не пригожусь. А что до воли — так хотя у Бонапарта и нет крепостных, зато иноземные ему крепостными станут, иначе — мы с вами!
Люди удивлялись уверенности его, с которой он говорил об этом, и еще больше тому, с какой жадностью, без сна и отдыха, дорвавшись до господской библиотеки, читал оп сутки напролет и, бывало, спрашивал в изнеможении тех, кто навещал его:
— Ну где там… французы? Не прибрели еще? Я еще немного поразберусь тут… в людских мыслях и выйду…
Жена носила еду еду в библиотеку, как летом в поле, и, выходя, жаловалась встречавшим ее женщинам:
— Читает… Может, нужно это ему, чтобы француза встретить. Не рехнулся бы? Сколько сил кладет… И чего ищет в книгах?
День, когда Векшин наконец покинул библиотеку, запомнился мужикам по буйной метели, закрывшей все входы к барскому дому. По сугробам, прокладывая путь из нетопленного заброшенного флигеля, шел он с пачкой книг под тулупом, радостный и немного смущенный… Очень уж откровенна была сейчас его неуместная радость, по трудно было ее спрятать. Он повел мужиков к себе и при жене, довольной его приходом, читал о французах переложения из Корнеля, стремясь запомнить в адрес французских «господ» самое ядовитое и этим навсегда снять вопрос о возможном их превосходстве, о том, что принесет сюда Бонапарт. Но главное — Векшин так ловко, пользуясь больше слышанным, чем книгами, сумел изобразить французов в лицах, что как бы подготовил мужиков к их приходу.
Свободного времени стало много, барщина отошла, работа замерла. В избах шли беседы о том, что делать, когда придут французы, об ополчении. Напевали песенку, занесенную кем-то из Ельни:
И не так еще беда,
Что сбежали господа,
Ио приходят фуражиры,
С ними синие мундиры.
Но мужик наш не простак,
Знает, надо встретить как…
В лесу вырыли глубокие ямы, обложили их тесом и свезли туда имущество, что поценнее, зерно и припасы. Коров и коней загнали в чащу, поручив их попечению пастухов, и кто пе ушел в ополчение — напустил на себя придурковатость и немощность. Бабы стали вдруг ходить скособочась и прихрамывая. Утверждали после, что виной этому их поведению был не только Корнель, но и театр в Шмакове: якобы посвященные в игру деревенских актеров, в то, как следует в комедиях ломаться, пытались они одурачить нежданных пришельцев.
Трудно судить о том, удавалось ли это им, но тех фуражиров, от которых не успели вовремя скрыться, они ввели в явное замешательство и даже растерянность.
— Кто жил в этом доме? — спрашивал Настю молодой французский лейтенант, указывая на барский особняк.
Лейтенант хорошо говорил по-русски. Это и подкупало и настораживало.
— Генерал Глинка! — ответила Настя, не покраснев.
— Где он?
— Его убили мужики.
— Что ты? — удивился лейтенант.
— А мужиков угнали на каторгу, — тем же тоном сообщила Настя.
— И никого теперь нет?
— Никого.
— Когда же это случилось?
— Да вот перед войной.
— И соседа вашего — верст двадцать отсюда — также мужики убили? — начинал догадываться лейтенант об издевке над ним.
— Тоже убили, — соглашалась опа.
— Почему же это?..
— Не было от него жизни, отнял все у мужиков, коров, кур…
— Ничего после него не осталось? — спросил лейтенант недоверчиво.
— Что осталось — взяли в армию.
Фуражир минуту о чем-то раздумывал, потом безнадежно махнул рукой своим солдатам и увел их с дороги. Он не мог знать о том, что разговор его с крестьянкой был лишь повторением одного из актов старинной пьесы, относящейся к временам Пугачева, которую играли некогда в шмаковском поместье и теперь вспомнили, несколько изменив на свой лад.
А Настя ночью нашла в лесу Векшина, рассказала о происшедшем.
— Стало быть, уберегла?
— Говорила то, что вы велели, — скромно ответила она. — Ушел.
— Ну, другой придет, Настя.
Другой фуражир пришел вскоре, и без драки не обошлось. Произошло то, что описывали Ивану Николаевичу в письмах и позже в «Русском вестнике». Отряд французов осадил Новоспасскую церковь, в которой заперлись крестьяне. Из-за икон через выбитые окна во французов стреляли из дробовиков. Священник Иоанн Стабровский руководил крестьянами.
— Что с них взять? — раздраженно спрашивали друг друга два французских офицера, видя бесплодность этой осады. — Что у них есть в церкви, кроме икон? Зачем они дерутся?
И отряд отошел от церкви. Солдаты ринулись в барский дом и в крестьянские избы. В доме поломали кое-где оставленную мебель, а в зале на стене кто-то из солдат написал по-французски: «Победители должны кормиться лесом! Да здравствует император!»
В это время в армии Наполеона уже начинался голод и разброд. Вскоре Наполеон отступил. Следом за ним шли, не миновав и Новоспасское, войска Кутузова. Фельдмаршалу, проезжавшему в карете через Ельню, рассказали о действиях партизан, о том, как Новоспасские комедианты надсмеялись над французами.
— Неужто так было? — спросил Кутузов своего адъютанта.
— Верно передают, ваша светлость.
— Стало быть, не только дубиной мужик воевать горазд, но и словом… А кому поместье принадлежит?
— Капитану в отставке Глинке, ваша светлость.
— Старик небось?
— Молод, ваша светлость, с малых лет, как говорится, в отставке. Не воевал никогда.
— Вот что? — фельдмаршал поморщился. — Знаю таких, «коммерции-офицеры» называл их Суворов, ну да ладно, хоть крестьян своих не в загоне держал, ишь бойкие какие! Что придумали!
Новоспасским крестьянам вскоре передали «фельдмаршальское одобрение». Офицер, поведавший местному священнику обо всем, что заинтересовало Кутузова, не мог передать дословно похвалы фельдмаршала крестьянам. Но молва уже досказала за него… Слухи пошли о том, что Кутузову сообщили и о партизанском отряде Векшина, и о Насте. Крестьяне, радуясь бегству французов, говорили:
— Вот она, смоленская-то наша правда! Ужель бы Смоленск принял французов?
И казалось, забывали о том, что Смоленск был разбит и полусожжен, а французы бежали из Москвы.
И ждали господ. А еще до возвращения помещиков откуда-то нагрянули в поместье городские чиновники, обследователи да ревизоры. Какие-то дошлые регистраторы, до этого отсиживавшиеся у дальней родни на юге, были присланы из губернаторских управлений.
Наведывались эти регистраторы и в село Новоспасское, искали выборного старосту Корнея Векшина. Но каретник погиб, добивая со своим отрядом разрозненные и мечущиеся в лесах французские части. Не наполеоновскую карету пришлось ему чинить в последние дни своей жизни, а, по слухам, большую фуру, груженную золотом и поломавшуюся от тяжести своего груза.
Везли эту фуру через Шмаково, и заметили голодные французы, прятавшиеся в лесу, блеск золота из-под парусины, которой была прикрыта фура. Не могли они не напасть на конвоиров, не попытаться отнять это золото, хотя и некуда им было бы его увезти. Тут-то пал в бою каретник Векшин, только что починивший фуру, а раненная пулей лошадь, впряженная в фуру, бросилась через плотину и бухнула вместе с фурой в озеро. Там и потонуло заповедное это золото.
А о ревизорах, шедших по следам войны в деревни и города, появилась вскоре сложенная прославленным партизаном Денисом Давыдовым песня. Песня о русском воине — расточителе славы, о Мирабо и регистраторе.