— Вас… — промямлил Серый. Тут же прозвучал шлепок от пощечины, которую Зайцев прописал сам себе. — Ва-а-а… вообще ничего не надо, спасибо. Это несложно, все в порядке. Крутая реакция, — ухмыльнулся Серый, собирая полы халата и укладывая их на самом причинном месте. — Прямо спаситель.
— Ну, варились, знаем, — усмехнулся Добрынин, никак не прокомментировав оговорки. — Еще сорок минут продержишься?
Вопрос был скорее риторическим. Серый, конечно, кивнул и отправился отрабатывать оставшееся время. Дальше все было как по струнам: халат отдал, в позу правильную встал, абстрагировался. Серый только краем глаза наблюдал за Ильей Александровичем, пытаясь осознать, что именно он видел. Был ли это взгляд человека, который все понял? Но даже если и нет, думал Серега, с валентинками он будет завязывать. Его испугала собственная реакция на преподавателя, он не хотел никого серьезно подставлять, не хотел навязываться и мешать жить. «Ну, раз нет, то нет. Просто не гей. Это был максимум того, что я мог придумать», — уверял себя студент, разворачиваясь, когда поступила команда.
В следующий раз они с Ильей Александровичем опять встретились в понедельник. Часть занятия была посвящена приготовлению глазури и обжигу — Добрынин предлагал попробовать заранее на отдельных изделиях, чтобы не отвлекать ребят от главного проекта и чтобы потом они по незнанию не испортили свою работу. Богатырь трогательно размешивал белесую жижу в ведерках: одна была молочного цвета, другая — сероватого, третья — светло-коричневого. Рецепты Добрынин давал под запись, а потом на готовом кувшине показывал, каких естественных рисунков можно добиться, смешивая глазури на изделии.
— Это — кульминация вашей работы, — рассказывал он глубоким, бархатистым тоном, размахивая кистью и разбрасывая брызги на толстые бока сосуда. Несколько капель попали на лицо Ильи, стекли по бороде, вырвав из гортани преподавателя неопределенное урчание. И все бы ничего, но, вытираясь, он бросил какой-то испытующий взгляд на Серегу, — а через секунду разулыбался: — По-прежнему грязной работы. Но вы же знали, куда шли.
«О, господи, почему это так похоже на…» — думал в этот момент Серега, во все глаза глядя на то, как широкой ладонью Добрынин стирает с бороды оставшиеся красивые белесые капли. Они размазывались по волоскам и засыхали, подобно седине, и казались почему-то теплыми. Или теплым был уже сам Зайцев? Серый прикусил губу, заскулил про себя (вслух было бы неприлично), а потом упал лицом на холодную парту, тем самым остывая. Слава богу, в экстравагантных выходках главного хулигана уже никто не искал никаких третьих смыслов, ибо Серый странно вел себя всегда. Это играло ему на руку. Это же, возможно, сделало его просто глупым и несерьезным в глазах любимого преподавателя. «И что это за взгляды?» — осуждающе смотрел на Добрынина Зайцев, когда смог подняться. Если он сделал это всерьез — то явно играл на чувствах Серого. Если последний придумал это — то у него очень странные фантазии…
И либо Добрыня был все же хитрее, чем казалось поначалу, либо виной всему больные мысли Сереги, но больше ничего двусмысленного на паре не происходило. Илья Александрович, как всегда, был миролюбив, каждому уделял внимание, каждого направлял. А по итогам занятия отметил отеческим похлопыванием по плечу даже не его, Серегу, а Викторию. И это задело Зайцева не меньше, чем странные видения сегодняшнего дня.
Серега рад был выйти из универа и направиться домой. Рад был, что погода плохая, а ветер умывал его дождем, почти как отец нерадивого сына умывает после принятия грязевых ванн или матюков при матери. Серега шел и думал, что все это должно прекратиться, иначе он безвозвратно привяжется к Добрыне. Это было как-то слишком похоже на влюбленность. А он совсем не этого желал, заваривая кашу.
Домой Зайцев шел через трамвайную остановку. Там он всегда садился на один и тот же поезд, ехал остановок пять (а это было примерно минут сорок пути в самом неблагоприятном случае), потом еще пять минут через двор — и вот его родимая общага. Вокруг Зайцева собралось очень много людей к моменту, когда трамвай забрезжил вдалеке; каждый из них куда-то спешил и толкался в попытках пролезть поближе ко входу. Но рекордсменом в этом непростом деле был как раз Серега. Раскидав всех в последнее мгновение локтями (больше от обиды и злости, чем от желания урвать удобное местечко внутри), Зайцев закрутился в бурном потоке людей, который внес его внутрь. Там его прибило сначала к одному из поручней, что был прямо возле входа. Потом большой тучный мужчина умудрился снести Серегу к середине первого вагона. Потом женщина, за которую студент зацепился своей расстегнутой курткой, вытолкнула локтем еще дальше. Это был бесконечный и мучительный поток, но вдруг кто-то поймал его за воротник, а потом за плечо и дернул сквозь толкотню к себе. Серега оказался в сравнительно безопасном углу: с одной стороны — окно, а с другой — могучее тело в расстегнутом пальто, длинный шарф, борода… Тут трамвай тряхнуло, и Зайцев чуть не утонул лицом в шее Добрыни, который и оказался его спасателем. Богатырь едва успел оттолкнуться рукой.
— Лучше отвернись к окну, — со смехом заметил Илья Александрович. — Ну и встряли мы с тобой!
— О, Илья Александрович, — Серый улыбнулся. — Спасибо!
Впрочем, Серега действительно решил отвернуться к окну, чтобы не смущать ни себя, ни преподавателя. Живы были еще воспоминания о каплях на бороде. И Зайцев просто смотрел в окно, ибо боялся, что в такой давке наушники ему вырвут с корнем, телефон растопчут, а больше у него с собой ничего и не было. Старался только держаться как можно крепче… Но за что? Поручень, за который Зайцев мог бы зацепиться, был очень далеко и его полностью облепили неустойчивые тела людей. Не представлялось возможности даже руку просунуть. И когда трамвай качнуло в следующий раз, уже сам Серый спиной влетел в Добрынина. Конечно, Илья Александрович поймал его за плечо.
— Обопрись ладонями о стекло, — подсказал он Сереге, но сам держать не перестал. Так и остался — одной рукой вися на поручне, страхуя Зайцева и одновременно работая живой подушкой безопасности сзади. В давке, в толпе и под теплой одеждой торс Добрынина был совсем горячим. Чувствовалось, что преподаватель очень старался стоять на месте и не давить, но уже на следующей остановке в трамвай втиснулось еще больше людей, и Серегу буквально сплющило между ледяным окном и теплым Ильей. Тот напряженно сопел сзади, наверняка тоже раздраженный превратностями езды в общественном транспорте.
Зайцев приуныл и прижался щекой и ладонями к холодному стеклу. Его дыхание оставляло матовый след. Он только сегодня решил прекратить все, как судьба зажала его в крепкие тиски. И не одного… Долго стоять лбом в окно не вышло. Кто-то пробирался к выходу, отчаянно толкался, и студент сильно ударился бровью. Зашипев, Серега решил, что лучше вжиматься в Добрыню. Он оглянулся, виновато улыбнулся и пожал плечами, мол, это все они. А после сконфуженно и напряженно вглядывался куда-то под ноги. Он чувствовал, как дышит Илья Александрович. Чувствовал его тепло, ощущал каждое движение. И Серому было до того неловко, что краской залились даже уши. В голове у студента вдруг всплыл вопрос: «А думал ли Добрыня, как на ощупь то, что ему рисовали в открытках? Хотел бы потрогать? Узнать, быть может, как я пахну?» К слову, Серый действительно едва удерживал себя, чтобы не обернуться. До него вновь долетал невероятный запах человека, занятого ремеслом. Сочетание аромата материала, собственного тела и какого-то приятного одеколона. Зайцев почти взвыл, когда к нему ближе переместилась странная женщина средних лет с невероятно мерзкими духами. Они сочетали в себе слащавость, резкость и бабушкину манеру наносить ароматы. То есть безмерно…
Словно читая его мысли — или просто чуя тот же ужасный запах, — Добрыня выставил свое плечо в качестве защиты, а Серегу придержал другой рукой. Но стояли они так, что преподаватель неизбежно терся пахом о правое бедро сзади. Вместо брюк Илья Александрович, тем более по понедельникам, носил джинсы, и плотный шов ощутимо впечатывался в кожу даже через собственную Серегину одежду. Если бы не условия, это было бы просто непозволительно. Вульгарно. Пошло. Однако Зайцева никто не лапал, и Добрынин, вероятнее всего, чувствовал себя столь же неудобно, — но их тела притерлись друг к другу так тесно… Так же тесно, как сейчас сдавливала виски кровь. Серега не знал, куда себя деть. Ему все казалось, что все смотрят, все видят, все осуждают и даже эта женщина с ужасными духами сейчас повернется и отчитает его. Но внутри было что-то еще, кроме смущения и страха, что все происходящее — лишь его глупые фантазии. Еще был какой-то странный внутренний огонь. Серега переместил вес тела на одну ногу, ближнюю к Добрынину. Бедро, в которое уперся тот, округлилось. Зайцев весь превратился в слух и осязание. К облегчению или к ужасу, Добрынин не отстранился. Он будто бы наоборот напрягся еще сильнее — и навстречу. А трамвай выехал на рельсы, проложенные по мостовой. Задрожали вагоны, задрожало тело, пронизанное этой вибрацией — и сквозь шум, Серега мог поклясться, Добрынин тяжело выдохнул. В момент очередного маневра тот на миг отстранился, да и кто-то потек к выходу — но от этого не стало намного свободнее. И вот уже огромная ладонь богатыря врезалась в серое стекло рядом с ладонью Зайцева, а к заднице вновь прижалась грубая джинса. Серый мог ощутить даже фактурную пряжку ремня. Мобильный в чужом кармане. А еще — как будто крупнее, полнее стало то, что удерживала широкая медная молния. И даже показалось, Илья качнулся навстречу юношескому телу не потому, что качнулся трамвай. Серый готов был умереть здесь и сейчас просто от переизбытка эмоций. Он не знал, что будет, когда он выйдет из трамвая. Не знал, как будет ходить на пары к этому человеку. И теперь он действительно больше не сможет не чувствовать к нему влечения.