Серегина ладонь медленно сползла по стеклу вниз с неприятным звуком. Подальше от богатыря. Оставалось три остановки, а он уже был готов сойти с ума. Зайцев ощущал, что сам он тоже возбужден, и ширинка странных рваных джинсов не по погоде ужасно дискомфортно впивалась в тело. Надо было бы убежать, отстраниться, отойти подальше. Но Серый сделал еще один опрометчивый шаг в сторону преподавателя. Ровно до того момента, пока подошва его ботинка не уперлась в подошву Ильи Александровича. Плечо Зайцева ощутимо жалось к груди Добрыни. И он сам едва удерживал себя от того, чтобы повернуться, прижаться всем телом и уже поставить перед фактом своих внутренних желаний, но…
— Мне пора выходить, — шепнул Добрынин, а трамвай в очередной раз стал тормозить. Вместо прощания богатырь только потрепал Серегу по плечу. Их связь разомкнулась — сомкнулась толпа, а Зайцев остался. Ему нужно было проехать еще всего лишь одну остановку.
Комментарий к Глава 3
Это одна из наших любимых глав. И она посвящается Жирному. Спасибо, что ты с нами!
========== Глава 4 ==========
Когда Илья добежал до дома, он, едва закрыв дверь и скинув обувь, ворвался в свой домашний спортзал и набросился на боксерскую грушу. Так же жестоко, как избивал ее, он хотел избить себя самого. И о чем вообще думал? После занятия с позированием захотел проверить этого Зайцева — он, не он… Ладно, припугнуть: чтобы понял — герой валентинок раскрыт; чтобы сознался, глупая это была шутка или еще что-то. Но не обжимать же собственного студента в трамвае! Не сминать молодое гибкое тело, дразня свой совсем недетский голод…
Вот она, злая ирония. Добрынин, любящий отец и внимательный преподаватель, был геем. Грубо — пидорасом. Проще — глиномесом. Об этом не знал никто. Валентинки пугали, потому что могли быть провокацией, могли быть завуалированным письмом с угрозой: «Я знаю». Сложно ли Илье было затихнуть, когда стало понятно, что никто ничего не знает наверняка? Сложно было задавить эту идиотскую надежду на то, что он и правда кому-то нравится?
А даже если и да — легче ли от этого? Сергей… Серега… либо хотел убедиться в неприятном открытии с такой отчаянной смелостью, либо взаправду искал близости, отвечая этим развратным движением бедра. Двадцатитрехлетний студент, уже такой взрослый и красивый — «потому что красивый», выгибался навстречу гораздо более взрослому мужчине. Это не было педофилией, но походило на какую-то несбыточную мечту в рамках кризиса среднего возраста, да к тому же недопустимую педагогической этикой, устанавливающей самые конкретные ограничения внутри преподавательско-ученических отношений.
Добрынин боялся. Боялся, что бояться теперь будут его. Что поползут слухи, которые, может, и останутся бездоказательными, но определенно привлекут лишнее внимание. Что эта случайность разрушит адекватные доверительные отношения на занятиях.
«Господи, как это тупо и эгоистично… Ладно. Ладно, я вызову его на беседу и попрошу прощения. Это была просто физическая реакция. Никакого влечения», — репетировал Илья, а сам представлял крепкие бедра и мясистые, как он любил, ягодицы, и татуированное тело, сухой рельеф пресса, мужественную дорожку волос… А еще фактурное лицо с модельными пухлыми губами, правильный череп и дерзкий взгляд. Представлял Добрыня, а сам думал, как Зайцев совершенно в своем духе, что бы это с его стороны ни значило, ухмыльнется и спросит: «Так значит, вы не хотели меня трахнуть? Помесить глину, а? Налить глазури?» Да, такого можно было ожидать. И Добрынин чувствовал, что просто уволится к чертям, если это произойдет.
Он буквально за полчаса успел настолько сильно обидеть себя безрадостными прогнозами, что от страстного наваждения не осталось и следа — только стыд. Илья отправился переодеваться и разбирать рюкзак. Правда, когда рука нашла папку с документами, Добрынин в неясном сомнении раскрыл, пролистал ее, перетряхнул…
Валентинки не было. Да и могла ли она быть? Ведь он все увидел, и показывать больше было нечего. Да вот только если бы и сегодня удалось найти это загадочное и трогательное «Моему Добрыне»… Тогда бы, может, удалось получить хоть какое-то утешение среди сплошь неутешительных догадок.
— Серега! — взвизгнул Витя, навалившись всей своей тушей на Серого. Последний недовольно поморщился. От приятеля несло тучным телом после какой-то — скорее всего, незначительной — физической нагрузки. — Ну что, ты у нас сладенький мальчик? А? — Самойлов посчитал очень смешным то, что сказал, и даже повторно взвизгнул от удовольствия собственной персоной, оглаживая сытый живот пятерней.
— Чего? — напрягся Серега. Они стояли посреди коридора среди потоков ребят и преподавателей возле своей группы, ожидающей очередной пары. — Ты обкурился, идиот? Или совсем ебнулся?
— Ну так ты, говорят, ходил там голым позировать перед бородачом-то своим… — затянул Руслан, который был тут же.
— Да-да! И весь смирненький, лапотный с ним, ни одной жалобы! — хрюкнул Витя. — Отпустили друга в этот кружок глиномесов, а он сам глиномесом стал!
— Голым я позировал, потому как охуенный, в отличие от вас двоих. И не обоссусь от страха раздеться перед аудиторией. А кого им в натурщики брать было? Тебя, жирный? — Зайцев хлопнул Витю по брюху, а потом так ощутимо ткнул в плечо Руслана, что тот покачнулся. — Или тебя, наркоман несчастный? Заткнитесь оба. Глиномес. Я и глиномес?! Ха! — Серега рассмеялся, да так открыто и весело, будто бы сравнение с гомосексуалом было апогеем несостоятельного мышления. — Это весело, ребят. Но еще раз — и пизда вам.
Витя и Руслан злобно лыбились, но вдруг их взгляд сфокусировался на чем-то за спиной у Сереги. Григоренко затрясся и начал закатывать глаза — никак, мертвым притворялся, — а Самойлов, подобрав слюну, отчеканил:
— Это мы про геев, про геев. Серега в том смысле, что он не голубой.
Серега развернулся и уперся взглядом в могучую грудь. Ох, как ему хотелось поднять глаза и увидеть там кого-то другого, а не Добрынина. Но…
— Простите, Илья Александрович. Это просто шу…
— Да ладно, я не против. Я только начал обижаться, что вам мои занятия на самом деле не нравятся, а вы об этом… Да ради бога, Сергей, — разулыбался Илья Александрович. Он, вроде бы, не злился — но сложно было сказать, что все в порядке. Добрыня нервно подкручивал пальцами ус. Напряжение — уж не оттого ли, что случилось в понедельник? — Просто не стоит говорить таких вещей в стенах университета. Давайте сохранять культуру поведения.
С этими словами Добрынин бросил критичный взгляд на Серегиных горе-дружков, повернулся и побрел дальше. А Зайцев так и остался стоять совершенно обескураженным. На него в один момент навалилось невероятно неприятное чувство вины. Отвратительно сжалось все в груди. Зайцев чувствовал себя последним подонком.