— Правильно, правильно, Сергей… У вас все отлично получается, вы замечательно освоили все техники. Можете оставить работу — отправим ее на вторичный обжиг. Если хотите, можете уйти раньше с занятия, — Добрынин устало и тревожно улыбнулся, бросив первый и единственный за всю пару взгляд на Серегу, а потом вновь поспешно переключился на какую-то девушку, у которой работа на финальном этапе вдруг поплыла и стала разваливаться под тяжестью отдельных элементов. И Илью Александровича можно было понять — но ведь он славился тем, что всегда был везде и сразу. А теперь — по-настоящему замкнулся. Он словно боялся задерживать взгляд на Серегином лице дольше нескольких секунд. И это оскорбляло, задевало, почти ранило. Но пока что и такому поведению Зайцев мог найти объяснение.
Серега больше не стал звать Добрынина. Он действительно оставил работу на повторный обжиг, но и не ушел — остался рисовать до конца пары. За это время Серый успешно придумал замечательный предлог, под которым он мог бы напроситься на аудиенцию и обговорить с преподавателем свою проблему. Пара кончилась. Добрынина по привычке облепили жадные до знаний и внимания студенты, а Зайцев стоял чуть в стороне, ожидая очереди. И наконец второкурсники, весело переговариваясь и перекрикивая друг друга, покинули мастерскую, а Серега остался наедине с Добрыниным. Тот встал из-за стола и принялся собираться. Молча. Неторопливо. Зайцева он поначалу будто не замечал по-прежнему. Тот настойчиво не уходил, и Илья Александрович был вынужден к нему обратиться.
— Ты что-то хотел спросить, Сергей?
— Да… Я… — Серый не сразу нашелся. Его обескуражило поведение Добрынина. Он начинал злиться, отчего уши раскраснелись. — Я не очень уверен относительно глазури, или как ее там… Посмотрите, пожалуйста, еще раз мою работу.
Добрынин вздохнул. Он выглядел виноватым, но зажатым. Молчал, как всякий человек, который перемалывает что-то в себе и не хочет объяснить ближнему. Он тем не менее покорился — осторожно выдвинул поближе к себе Серегину композицию, осмотрел.
— Нет, с глазурью правда все в порядке, — сказал он наконец. — Ты работаешь очень аккуратно, со вниманием к деталям. Очень ценное качество с твоей скоростью работы.
Добрынин улыбнулся, вернув все на место. Видно было, что он старается быть добрым. Но эта доброта была неуверенной, надломленной.
— А я? На меня еще раз не посмотришь… посмотрите?
Но Добрынин сделал с точностью наоборот — потупил, расфокусировал взгляд. Только ответил тихо и сдержанно:
— Ты тоже выглядишь замечательно. До следующей недели, Сергей… — и вышел, забросив рюкзак на плечо. И Серый вышел… из себя. Оставил аудиторию с одной опрокинутой партой, а себя — с четкой уверенностью в том, что упрется и добьется. «Я так тебе этого не спущу», — рычал Серый, прощаясь с охранником в проходной. Последний решил не отвечать.
«Да как же так можно было… Как же можно было так?» — корил себя Илья, глядя в окно автобуса по дороге домой. За стеклом в темноте проносились огни фар, вывесок, окон — и разбивались о слякотную рябь, и таяли в тумане. Добрынин впервые испытывал сложности с тем, чтобы смотреть в глаза своему студенту на занятии — и не потому, что студент был из таких, на кого не хочется смотреть, а потому что Добрынин стыдился. Он нарушил правила, нарушил личный принцип — он в конце концов чувствовал себя тем, кто Серегу попросту использовал. Да мало, что ли, кто влюблялся в своих преподавателей?.. Но разве это повод отвечать взаимностью и, что хуже, плотским желанием, да еще прямо в стенах университета?
«Прости. Этого не должно было произойти», — очень хотелось сказать Зайцеву. И тем самым обидеть его чувства. Разве объяснишь такому парню, почему нельзя было? Это себе Илья четко представлял: потому что если кто узнает — можно потерять работу; потому что не получается чувствовать себя уверенно рядом с любовником, который больше в женихи дочери годится; потому что до сих пор не верится, что это не было просто прихотью любопытного мальчишки с характером завоевателя; потому что Добрынин старался относиться к студентам одинаково мягко, а как не выделять того, к кому слабо сердце; потому что это все только в сказках бывает… Потому что Илья от самого себя всегда ожидал более зрелых, более обдуманных поступков. А показал он себя — животным. Он хотел трахаться. Не вытерпел. Из-за этого ранее на несколько лет лишил дочь нормальной семьи, потому что не всякая женщина вытерпит в мужьях гея, который каждую неделю ходил «долбиться в горшочки», и далеко не всякая женщина сочтет такого отца надежным и адекватным в воспитательных методах.
И ведь хотелось с Серегой общаться… Хотелось помочь ему раскрыть новые таланты, позволить самовыразиться. Хотелось сдружиться с ним. Да какая теперь дружба? Они впервые поговорили лично, наедине — и закончилось все так, как закончилось. На таком дружбу не делают. Да и любовь, в общем-то, тоже…
Тут в кармане завибрировал телефон. Добрынин моментально переключился. Имя контакта заставило сердце согреться.
— Привет, Зоряна, — разулыбался Илья. Спасла его, спасла от злых мыслей.
«Папа! Декабрь наступил. И знаешь что? Я на все новогодние каникулы собираюсь к тебе!»
— Так это же здорово! — Добрынин смеялся. На секунду он почти забыл про Серегу. Нет — вспомнил. — Что, оставила в этом году свою мать, чтобы утонуть в грязи моего холостяцкого жилища? Делаешь такие же спорные решения, как я в твои годы…
«Холостяцкое жилище — лучше, чем сидеть с мамиными подругами. А у тебя редко гости надолго бывают!»
— Звучит так, как будто у меня нет друзей…
«Я не это имела в виду», — на том конце послышался звонкий смех. Добрынин вздохнул.
— Зоря, а как ты отнесешься, если твой отец на старости лет сойдет с ума и сделает себе татуировку? — перевел он тему. И тут же уточнил: — Большую татуировку.
«Ну… поверю, что он вовсе не старикан?»
— Тогда точно надо решаться. Вдруг это и мне поможет не верить, что я старикан? Хорошо, а как бы ты отнеслась к тому, если бы твой отец совсем сошел с ума и…
Он замолчал. Нет, такого точно не стоило говорить. На его счастье, рядом с воем пронеслась скорая, и окончание фразы как будто бы заглушило.
«Что ты говорил?» — громче спросила Зоряна.
— Да ничего, глупости. Лучше приезжай в эти выходные тоже. Соскучился уже…
Перед тем как пуститься в омут попыток добиться невероятного человека, Серый решился расплатиться со всеми своими долгами. «Чтобы ничего не тяготило и назад не тянуло», — уверял себя Зайцев, надрываясь с ящиками, полными коньяком. Втащил он их в общагу с большим трудом, чуть не разбив. Народ сбежался — шуму-то было, — но Зайцев неуклонно пер к Вите в комнату. Там сегодня собрались все по его просьбе.
— Ребят, проиграл я. Мужик точно нормальный. Держите, как и обещал, — Серый указал широким движением руки на три ящика спиртного. — А я только зря до него доебывался.
Витя встретил алкоголь радостным визгом.
— Бухлишко мое! У-у-у-у, Серый… — захохотал он, вынимая пару бутылок и прижимая к жирному брюху. Одна из них через минуту прилетела в Руслана. Тот чуть не поймал подачку стеной, от которой с перепугу отшатнулся, но голод и жадность победили в последний момент. — На, это тебе, доходяга. Будешь знать, на кого ставить.
— Говорили ж тебе, Серый, — усмехнулся Олег. — Не до ручки ты его довел хоть, а? Хотя если б довел, мы бы тебя по частям собирали…
— Нет, — задумчиво отозвался Зайцев, почесав бритый затылок. — Не до ручки… Да вообще он просто хороший мужик. Меня совесть замучила. Решил, вон, вас порадовать. К Новому году… Подарков, к слову, от меня не ждите теперь, — усмехнулся он.
— Ах ты… пидор! Вот это даже доказывать не надо! — зашипел Самойлов.
— Слушай, Серый, я что-то не первый раз слышу от тебя, что совесть заела, что мужик хороший… — задумался вдруг Олег. — А у тебя она есть-то, совесть? Остальных ты как-то не жалел.