Ярко-белым засветился экран телефона при входе в соцсеть. Добрынин вздохнул. Он еще чувствовал внутри себя колебание, противоречие, сопротивление собственному решению — но отступать не собирался. Знал, что иначе не выдержит. А тогда — коту под хвост все его старания, все обещания самому себе — больше никогда…
«Перестань», — написал он Зайцеву в чате. Ни приветов, ни вопросов.
«Что?» — ответил тут же Серега, словно все это время ждал хоть какой-нибудь реакции.
«Подбрасывать свои фотографии. Я не хочу ничего, пойми ты. И сейчас пытаюсь строить отношения. Я занят. К тому же то, что ты делаешь, выглядит просто вульгарно. Тебе самому не мерзко предлагать себя таким образом?» — отчеканил Добрынин, стараясь, чтобы ответ его выглядел как можно грубее. Хотя на сердце стало уже совсем тяжело.
Повисла тишина. Серега не отвечал минут пять или семь, но несколько раз начинал печатать. Наконец булькнуло:
«Еще более вульгарно, чем поступать так убого, как ты? Я думал, пасть так низко уже невозможно. Занят? Удачи! Надеюсь, твой мудак тебя выдержит».
И Серега вышел из сети. А Илья — остался один. Он тяжело вздохнул, потом выдохнул, снова вздохнул… Да, конечно, Зайцев оказался по-своему прав. Никто Добрынина не мог выдержать. Он сам — не мог. Потому дорога к телу была закрыта и другим. Только с этим дурным избалованным мальчишкой его по-прежнему связывало больше, чем неправильная и постыдная интимная близость. Оставались учебные отношения, которые теперь находились под угрозой из-за личных. Оставалась у Добрынина приязнь, которую он не мог вместить ни в какие рамки, потому что между преподавателем и студентом любовь и дружба немыслимы. А еще — темные секреты и ложь, которыми они оба могли друг друга уничтожить… И страшно было теперь как никогда. И вина давила. И стыдно стало до тошноты.
========== Глава 7 ==========
Серега и помыслить не мог, что внутри все может так рвать. Он даже не представлял, как болезненно быть отвергнутым грубо, жестко и без надежды на возвращение. Самым большим для него открытием стала абсолютная холодность к еде, жизни и желанию творить. Деятельность отяжелела, да и сам Серега оказался таким неподъемным, будто в один миг ему сделалось не двадцать с копейками, а все семьдесят с колоссальным грузом на плечах и инвалидностью на все конечности. Добрынин его знатно прихлопнул; не побоялся возможности быть раскрытым перед всем университетом наглым и мстительным юнцом, не испугался дальнейших встреч, не устроил шанса мягкого разрыва. Зайцев однажды, заваривая себе кофе перед очередным понедельником, вдруг осознал, что это было инфантильно и глупо со стороны Ильи Александровича — не организовать уход. Это несло за собой большую часть боли: самолично решать вопросы ограничения того, к чему стремился. Неоправданная жестокость — оставить все на плечах Сереги. Обмануть, а после вот так вот переложить ответственность и обязанность. И в голове крутилось определение «просто вульгарно». Противно! Противно было Серому и горько. Этим же утром Зайцев написал Илье Александровичу сообщение о том, что работу будет высылать по почте, на занятиях больше не появится, и отписался от его страничек во всех соцсетях. За это он заплатил целой неделей бесполезного существования на фоне каждого, с кем оказывался рядом. Это опустошило. Это ранило. Это унизило.
Зато Зайцев полностью посвятил себя работе. Две недели он бежал от университета и Добрынина во все дыры, откуда дули самые холодные сквозняки, его прохудившегося быта. Работа стала лекарством от дел сердечных, о котором никогда не догадывался Зайцев. Его татуировки и эскизы из шутки и баловства превратились в искусство и талант, стиль улучшился от постоянной двухнедельной практики в то свободное время, которое ранее было посвящено сну. И стены давящего черного цвета в подвале тату-салона его друга не казались больше такими отвратительными и пыльными. Поток людей — спасителен. Новые эмоции почти оживляли. Зайцев иногда даже не поднимал глаз, просто слушал, что рассказывали клиенты, изредка подавая признаки внимания и понимания. В его небольшом кабинете с ширмой вместо двери теперь с раннего утра до позднего вечера методично гудела тату-машинка, чьи-то уставшие голоса, мысли, чувства, проблемы, апатия и приглушенная музыка на фоне. Часто поскрипывало кресло, принимая новое тело. Столь же часто, как и произносилась фраза: «Знаете, нам вас рекомендовали…» Сереге было приятно. Но он не мог залечить этим обиженное сердце. Да и, видно, не суждено было.
— Ты уверена, что ведешь меня по адресу? Вроде речь была о мастере, который не такой, как все…
— Да так и есть! Ты же не будешь судить по тому, что мы спускаемся в подвал? Сам-то когда забивался — это где было?
Смех и звонкий голос на лестнице выдавали совсем еще юную клиентуру. Валера, мастер-татуировщик постарше Сереги, который по документам и был за главного в их маленьком салоне, посмотрел по журналу посетителей на это время. Учет «живых холстов» он порой вел сам без привлечения Зайцева, сохраняя тому время на спокойное рисование, а общение беря на себя.
— Птичка-синичка у нас пришла, — сообщил Валера «позывной» по содержанию будущей татуировки с уже готовым эскизом. А потом зашла сама клиентка. Все такая же уверенная в себе, смелая, боевая и с хитрым-хитрым блеском в глазах.
— Здрасте, — объявила о своем появлении Зоряна Добрынина и сделала некое подобие реверанса. В душу Сереги сразу закралось какое-то сомнение. Но когда он поднял глаза, то обомлел окончательно: за спиной у вставшей перед ним Зоряны выросла еще одна до боли знакомая фигура. Как Серега этого не хотел! Так не хотел, что дежурная улыбка, припрятанная для каждого клиента, превратилась в оскал.
— Добрый вечер… А, это я тебе… вам рисовал синицу… — выдавил из себя Зайцев, вспоминая, как отправлял на незнакомую почту эскиз. Он не видел заказчика.
Добрыня кивнул в ответ. Оказавшись на территории Зайцева, он погрузился в напряженное молчание — и вместо того добродушного и расслабленного препода, завоевавшего сердце каждого студента, напоминал скалу. Руки в карманы, плечи расправил, шею напряг.
— Мне, мне, — засмеялась Зоряна. — Спасибо папе: я не учусь в вашем вузе, а все равно знаю, кто такой Серега Зайцев… — на секунду она замешкалась — а потом, одним ловким движением закрутив копну русых волос в объемный пучок, добавила: — Крутой художник, конечно! Так. Куда мне тут?
— В кресло садись, — скомандовал Зайцев, скатившись в сторону от рабочего места. То было кожаное кресло, черное, но слегка потрепанное. От материала пахло антисептиком. — Где делаем?
— Серег, не забудь про согласие! — предупредил Валера, появившись и исчезнув в дверном проеме.
— А, да, папаша, бумажку заполните, пожалуйста. Чтобы претензий не было. Сесть можете за стол на стул. И там и оставаться, — Серега оттолкнулся ногой от пола и уехал в сторону небольшого столика с раскиданной на нем чистой и испачканной рисунками бумагой. Там же были заявления на согласие родителя в том, что его несовершеннолетний ребенок принимает услуги только для взрослых. Зайцев старался на Добрынина не смотреть, всучил ему бумажку и откатился вновь к Зоряне. А Илья все так же тихо выполнил требования и занял отведенное ему место. Чем больше проходило времени, тем отчетливее за его устрашающей горой мышц читалась какая-то неуверенность.
— Так где делаем? — вернулся к теме вопроса Зайцев. Внутри у него все кипело, рвалось, и кулаки непроизвольно сжались. Но к Зоряне Серый был значительно добрее, чем к преподавателю. Улыбался, был доброжелателен, указывал и даже подскакивал каждый раз, когда девушке была нужна и не нужна помощь.
— На лопатке, — Зоряна стянула с себя свитер и похлопала ладонью у себя за плечом слева. — Мне, наверное… бретельку тоже снять, чтобы не мешалась?
Добрыня скрипнул стулом. Вот уж где не стоило сомневаться в его бдительности и силе — так это в вопросах безопасности дочери. Зоряна чувствовала себя как рыба в воде, доверяла и совершенно не боялась — но платой за это был расстрел на месте со стороны Ильи Александровича, если Серега вдруг напортачит. Это ощущалось, слышалось в воздухе.