Погасив свет, она быстро разделась и забралась под одеяло. Похоже, судьба сыграла с ней злую шутку: только поманила видением жизни иной, чем та, что она вела до сих пор. А потом убрала это видение, как последний кадр красочной видеоленты. И оставила наедине с очередным покаянием. Аня кляла себя за то, что могла, как восемнадцатилетняя, заигрывать с пожилым профессором, да еще строить по отношению к нему какие-то планы, пусть себе и весьма туманные.
По этому поводу Аня немножко всплакнула. И свернувшись калачиком, обняв влажную подушку, уснула.
Глава 7
Профессор, что называется, входил в норму. Заставил себя сесть за корректуру научной статьи. Тщательно утюжил свежую рубашку, собираясь на семинар. Хотя втайне сознавался сам себе, что его действия напоминают движение по инерции. Или спуск с горы.
Слишком много бурных событий за последний год. Похоже, жизнь приберегала их в течение двадцати лет, чтобы сразу опрокинуть ему на голову. И, наверное, самый тяжкий подарочек она еще приберегает. Это будет связано с неуклонно надвигающейся старостью.
Чуть медленнее, чем обычно, профессор поднялся на четвертый этаж бокового корпуса, присматривался к номерам аудиторий. В этом корпусе ему давно не приходилось вести занятий. Найти нужную аудиторию было довольно затруднительно, так как нумерация была сбита, несколько дверей были вообще без номеров, а мимо проносились долговязые студенты и студентки.
Внезапно к нему бросилась быстрая, как тень, студентка. Профессор даже слегка отшатнулся. Ему показалось, что она вот-вот вцепится в его рукав. Но она стояла в метре от него и заглядывала ему в лицо — снизу вверх.
— Вы ищите аудиторию, профессор? Можно, я вам помогу? Это в самом конце коридора…
Это была, конечно же, та самая студентка, с каштановыми волосами. В полумраке коридора профессор не мог разглядеть выражение ее глаз. Но в движениях, в голосе сквозила какая-то странная порывистость, похожая на отчаяние.
Профессор позволил вести себя в конец длинного коридора. Он устало подумал о том, как завтра или послезавтра эта бойкая девица будет умолять его принять досрочно экзамен. Или вообще поставить отметку автоматом. У нее появится масса душераздирающих семейных обстоятельств, наполовину или полностью изобретенных. И при этом она будет заглядывать ему в глаза с тем же умоляющим выражением, с каким смотрела позавчера Нина Денисова, подающий надежды молодой ученый.
Так, не спеша, двигалась по коридору эта странная пара, преодолевая броуновское движение студентов, выскакивавших то справа, то слева, то сзади. Молчаливый, сосредоточенный на собственных мыслях профессор и она — неумолкавшая ни на секунду. Во время их короткого пути она успела сообщить профессору массу интересных, по ее мнению, вещей. Она говорила о том, как все в группе (она тоже), обрадовались, когда увидели в расписании его имя вместо доцента Денисовой, о том, как все (она тоже) без ума от его лекций, как все влюбились… в античную литературу. Прислушиваясь к этому щебету, профессор чуть улыбнулся. Конечно же, он не был высечен из гранитной скалы и получал некоторое удовольствие от комплиментов, пусть и довольно грубоватых. Но приблизившись к аудитории, он придал лицу строгое, даже грозное, выражение, и студентка, понимающе улыбнувшись, тут же отделилась от него. Аудитория уже была заполнена, и она села на свободное место — не очень удобное для того, чтобы улыбаться профессору. Тут она достала тетрадь и приняла вид пай-девочки.
Как всегда бывает на первом семинаре, никто толком не подготовился, и занятия превратились в мини-лекцию. Аргус стал рассказывать о ритме и метре в древнегреческой поэзии и, увлекшись, принялся рисовать на доске схемы ямбов и анапестов, гекзаметров и пентаметров. Аудитория в ужасе созерцала чередующиеся палочки и полукружия. Кто-то попробовал зевнуть и в страхе прикрыл рот.
«Не врубаюсь», — явственно расслышал Аргус у себя за спиной. Он резко обернулся и окинул грозным взором аудиторию. Все-таки он не был чудовищем и, как опытный педагог, определил, что группе надо дать возможность чуть расслабиться.
— Говорят, что длина строки гекзаметра совпадает с протяженностью морской волны, накатывавшейся на берег Адриатики, — говорил он. — Слепой Гомер прислушивался к биению морской волны и сочинял свою «Илиаду»…
Казалось, что в воздухе уже носился неуловимый запах йода и морских водорослей; но не исключено, что его ощущал только профессор. Он остановился и опять окинул аудиторию взглядом: