Сельсовет, он же Правление, он же Музей А. Македонского, – одноэтажное здание с надписью “Добро пожаловать” на двух языках, причем транспарант с русской надписью висит вверх ногами. Получилось это нечаянно и провисело так дней десять, пока кто-то не обратил внимание и не выступил с рационализаторским предложением повесить русское “Добро пожаловать” как положено, ногами вниз. Председатель, как обычно, сказал, что разберется. Еще двадцать дней он разбирался, потом сказал, что отношения с Россией сейчас неопределенные, поэтому пусть пока висит, как повесили. А на предложение некоторых “вообще снять это приветствие” Председатель сощурился и ответил, что, поскольку отношения с Россией сейчас неопределенные, пусть висит.
Впрочем, учитель не обратил на пожелание добро пожаловать никакого внимания. Какая-то невеселая мысль, как случайно проглоченная косточка, сидела в нем и царапалась изнутри.
– Стоять!
У нас даже рты от удивления раскрылись.
Ноги, как колеса тормозящей машины, сделали пару бессмысленных шагов и тоже остановились.
– Стоять, кому сказал!
У входа в сельсовет сидел наш Участковый с канцелярской книгой и неизвестной большой собакой.
Собака, в отличие от Участкового, улыбалась и показывала всем язык.
Рядом стояла какая-то конструкция, подпертая табуреткой и партой, чтобы не упасть. Если присмотреться, то это был выломанный откуда-то дверной косяк. Можно было даже прочесть накарябанное на нем нелитературное слово.
На подпиравшей косяк табуретке сидела жена Участкового, дородная, с синими от злоупотребления усьмой бровями. Она тоже улыбалась. Перед ней красовалась другая табуреточка, на которой лежали сигареты, несколько помятых конфет, насвай и другие продажные вещи.
Мы с Мусой переглянулись. Ничего такого здесь еще неделю назад не замечалось.
Участковый, прогуливаясь своим подозрительным взглядом по нашим лицам, сказал:
– Документы – мне, драгоценности и все, что звенит, – ей!
И ткнул своим откормленным пальцем в сторону супруги.
Муса, который вообще среди нас самый непримиримый борец, – возмутился:
– Искандер-акя, это что такое? Какие документы? Ты, что ли, с моим двоюродным братом со стороны отца в одном классе не учился, тройки вместе с ним не получал? Меня не знаешь, что ли? Какие я драгоценности должен твоей супруге отдавать?
– Тихо стой! – перебил его Искандер-Участковый. – А то сейчас собаке на тебя доложу, она тебе рот откусит.
Собака завиляла хвостом. Искандер вытер лившийся из фуражки пот:
– Не нужны моей жене твои паршивые драгоценности... Инструкция такая! Сдашь государству — через пять минут оно тебе их в личные руки вернет. И другие изделия: ключ-млюч, протез-велосипед... Террористов ждем, понимаешь?
– Каких террористов?
– Обыкновенных, – ответил Участковый, обиженно поглаживая собаку. – Телевизор глазами смотреть надо. В телевизоре – все сказано.
– Искандер-акя, ты же умный человек, знаешь, что у нас давно света нет: какой телевизор без света работать согласится?
– Откуда я знаю, я что – телемастер, что ли? Может, террористы вам телевизор на батарейке подарили, сейчас техника на все способна... Говорю: инструкция.
– Искандер-акя, – говорил Муса, – может, кто эту инструкцию писал, с моим братом не учился и к дяде моему, у которого на войне ногу оторвало, гостить не ходил. Но ты же учился и ходил, и меня знаешь, и его вот тоже...
Муса показал на меня.
– А этот молодой человек – кто? – Участковый, наконец, проявил давно скопившееся любопытство в отношении учителя.
– Он – наш новый учитель! – крикнули мы с Мусой. – Не слышал разве?
Собака разлеглась около чумазых ног Участкового.
Хорошо, инструкция есть инструкция.
Мы мрачно ковырялись в карманах, вытаскивая из себя какой-то металлический мусор, проволоку, гайку... Весь этот позор складывался в миску, которую держала жена Участкового. Бедному Мусе даже пришлось снять металлическое изделие в виде ремня, отчего брюки сразу поехали вниз.
Голые ноги Мусы, конечно, на конкурс красоты не пошлешь.
– Ханифа-опа! – крикнул Муса, чуть не плача. – Вы бы отвернулись, как женщина!
– Я теперь Безопасность-опа, – сказала супруга Участкового. – А твои ноги я сто раз видела, когда ты на них в детстве из нашего огорода убегал...
И сделала вид, что отворачивается, злопамятная женщина.
Ремень, свернувшись позорным червяком, лег в миску.
Наконец Участковый записал все наши фамилии и стал пропускать по одному через дверной косяк.
Учитель, который до этого находился в своих мыслях, неожиданно спросил Участкового, показывая на косяк:
– Извините, акя. Этот... прибор. Вы его уже проверяли, хорошо работает? Я просто хотел сказать, я в столице один раз проходил через это, но оно другое было немного...
– Так то – в столице! – сказала Ханифа-Безопасность. – В столице, когда я один раз была, я такие вещи повидала, чуть на небо от удивления не прыгнула. Под землей, как принцесса, ездила; в театре прохладительный напиток пила!
– Да, у нас тут – не столица, – согласился Участковый. – В столице, наверное, и террористы нормальные, и все как положено. Хорошо еще, что-то похожее вместо этого прибора нашли, а то бы начальство мне голову отрезало и на моих же глазах из нее бешбармак приготовило.
Ханифа повернулась к мужу и, слегка прикрыв рот, зашептала:
– Вы им, Искандер-акя, расскажите, куда Председатель со своей мафией настоящий прибор и собаку настоящую подевал, а нам вот эту дворняжку необразованную подкинул, корми ее, и пьет как ненормальная, полколодца уже у нас своей наглой пастью выпила... А Председатель и его мафия нам говорят: “Нечего импортную технику на наших террористов расходовать, обойдутся!”. Муж согласился, думал, Председатель, если прибор и собаку хорошо продаст, как честный человек поделится, нам ведь сына женить надо, все знают. А Председатель: я, говорит, прибор дома проверил, он некачественный, моя внучка сквозь него спокойно взрывчатку пронесла; а у него такая внучка, товарищ учитель, – вы бы ее видели... Короче, сидим здесь почти забесплатно, стыд такой, – если настоящие террористы придут, не знаю, как им в глаза смотреть. Да еще эту собаку откармливай – а она только нашу воду пьет и карман разоряет... Может, купите чего-нибудь – конфеты есть, ручка?
Покупателей среди нас не оказалось.
Стали проходить через дверной косяк, который Участковый, несмотря ни на что, уважительно называл “рамкой”, а Муса в отместку за свои падающие штаны обозвал “стеной Искандера”.
Правда, когда проходил Муса, все было в порядке, а мне не повезло.
Только стал проходить – Ханифа вытащила откуда-то велосипедный звонок и стала трезвонить. И такой еще звон злобный, будто скворца за ногу дергают.
– Вот! – обрадовался Участковый. – Иди обратно.
– Не понимаю... – говорю. – Я весь свой металлолом в миску сдал.
– Значит, что-то от государства утаил, посмотри еще, – советует Участковый, и супруга тоже кивает.
Пощупал я себя – никакого металла.
– А может, ты проглотил чего-нибудь? Металл из живота тоже звенеть может.
– Да, тогда операцию придется делать, – сочувствует Ханифа. – У моей сестренки один раз значок “Олимпиада-80” из живота достали...
От этих разговоров я совсем расстроился. Топчусь около рамки, и еще оскорбительное слово, которое на ней нацарапано, в глаза лезет.
– Не расстраивайся, акя, – говорит Ханифа. – Может, все-таки чего-нибудь купишь?
Уф, так бы сразу и сказала... Купил я у нее жвачку, дети давно по жвачке скучали.
Стал проходить – опять тридцать три несчастья. Косяк этот, или как его, – упал.
Хорошо еще меня не придавил. Кто бы тогда дальше все наши дела на бумагу записывал? Муса бы точно не стал, у него получилось бы только: “Дети, дети, мои дети”.