И дело даже не в запретах, накладываемых, к примеру, на ростовщичество, и не в традициях помощи богатых бедным, а в духовных (а не коммерческих) жизненных приоритетах, проявляющихся, среди прочего, в критериях оценки личности, согласно которым духовно–религиозная сторона жизни важнее коммерческого успеха. Богатство, конечно, ценится, но смысл существования (в отличие от Запада) к нему не сводится. И просветленный странник (для нас — бомж), и образованный человек, и моджахед, готовый отдать жизнь за веру, здесь в большем почете, чем богач, лишенный духовных ориентиров.
Особенность стран ислама состоит и в том, что в случаях плотного соприкосновения с вестернизацией и, тем более, с глобальной экспансией, происходит ускоренная эрозия мусульманских ценностей, что вызывает ответную реакцию в виде самоизоляции и отторжения всего прозападного. Способность, как в Китае, избирательно адаптировать и поглощать все ценное, идущее от Запада, здесь крайне ослаблена, а недоверие к чужому гипертрофировано. Мы знаем, что крайней формой протеста против западной (и всякой иной) экспансии в странах ислама является терроризм, который напрасно изображается сторонниками Запада только лишь как преступление, идущее от отщепенцев. Это движение находит отклик и получает массовую поддержку в странах ислама в народной гуще.
Западу (в первую очередь) важно осознать, что мусульманскому Востоку нельзя, не нарываясь на катастрофические (как в Афганистане) последствия, навязывать те формы жизни, которые основаны на западных ценностях. Реакцией на подобное мессианство, т. е. на подгонку всех под американские лекала, может быть лишь крайнее ужесточение сопротивления, и приход на место умеренных режимов фанатиков–фундаменталистов. Ибо режимы в ответ на глобальные риски ужесточаются и замыкаются.
Приверженность мусульман принципам справедливости и солидарности, заботе о ближних и дальних сородичах, соблюдению строгих (собственных) норм нравственности и пр. способствует тому выживанию, которое максимально адаптировано к бедности. В том числе к той самой бедности, которая сама во многом — производное от правил и обычаев ислама. В отличие от западного человека, предпочитающего свободу и пусть рискованный, но собственный успех, мусульманин предпочтет устойчивость, строгий порядок и предсказуемость судьбы. Бедняк здесь знает, что всегда будет накормлен. Человек, раздавленный житейскими обстоятельствами, будет утешен и обогрет общинным теплом. Женщина предпочтет свободе слова и «равным правам» устойчивый быт за спиной мужа даже в ситуации, когда она уже не первая. Дети, в чем легко убедиться в среде татар в Крыму, не будут даже в трудную для судеб народа годину беспризорниками ютиться в подвалах и рыть норы в мусорниках.
Что же касается ценностей демократии, идущей от Запада, то они воспринимаются с учетом не только позитивных, но и негативных последствий — последствий в виде разрушения ценностей ислама. К тому же — что неведомо самонадеянному Западу — и в мире ислама, как, впрочем, и в других мирах (если только они первозданны), существуют и на свой манер выстроенные правила и механизмы демократии. И в этом убеждаешься, когда бываешь не только как турист (или член делегации) в странах ислама.
Конечно, приверженность мусульман к весьма строгому порядку и жестким правилам жизни довольно часто служит питательной средой для диктаторства. И это одна из неприглядных сторон трансформаций правящих режимов в странах ислама. Но жестокое диктаторство, как впрочем и терроризм, существенно связаны с заведомо непосильной для мусульманских стран глобальной мирохозяйственной конкуренцией. Ведь именно эта ситуация, превращающая многие мусульманские страны в изгоев, рождает жажду реванша, что и содействует приходу к власти диктаторов21. Реванш, а с ним и диктаторство, подпитываются убежденностью мусульман в высоких достоинствах своей культуры, в справедливости своих притязаний, в превосходстве морали22, а значит — и всей системы ценностей ислама над ценностями и образом жизни Запада. А участившийся переход в мусульманство жителей стран западного мира, истерзанных гонкой за успехом, холодностью человеческих отношений и стрессами, дополнительно убеждает мир ислама в несправедливости миропорядка, возглавляемого Соединенными Штатами.
21
Проблема оправданности или же недопустимости диктаторства у нас замалчивается по причинам т. н. политкорректности, а если откровеннее — трусливости. Действительно, сказать твердое «нет» — значит поставить под сомнение правомерность образа жизни десятков, если не сотен миллионов человек, периодически то допускающих институт диктаторства, то отвергающих его. Сказать «да», даже применительно к умеренному варианту, несущему успех, значит подпортить шанс гордо смотреться в зеркало, выставляя себя демократом. К тому же редко какое диктаторство оценивалось положительно, как, например, диктаторство в Сингапуре, давшее в конечном счете не только эффект успешного развития, но и строй либеральной демократии.
Учитывая подобные моменты, т. е. боязнь сказать нечто ужасное невпопад, сошлюсь на мысли выдающегося историка XX века Арнольда Тойнби, высказанные в его диалоге с Дайсаку Икедой, религиозным лидером современного буддизма. А. Лойнби в этом диалоге принадлежат слова: «Я не возлагаю свои надежды на установление диктатуры, я боюсь ее. Сама по себе диктатура является абсолютным злом. Тем не менее в прошлом диктаторская система нередко являлась составной частью неизбежной цены за великие социальные перемены. Добровольно или недобровольно люди терпели диктаторские режимы, поскольку они представлялись меньшим злом, нежели любая альтернатива, которую люди могли воплотить и представить себе. Короче говоря, намного легче было установить диктатуру, чем избавить общество от какого–либо иного типа социальной системы, проявившей себя недееспособной». Говоря далее об успешных диктаторах, А. Тойнби заметил: «Они добились успеха потому, что удерживали свои диктатуры в рамках, которые общественное мнение считало совместимыми с возможностью избежать худшего зла» (см. кн. «Диалог Тойнби — Икеда. Человек должен выбрать сам». Москва — Леан, 1998. — С. 153, 154).
22
Вспомним, с каким презрением и чувством нравственного превосходства идеолог Чечни Удугов вещал по российским каналам TV о неспособности россиян справиться с мафией и криминалитетом, со всеми мерзостями российской жизни, и предрекал успешное и быстрое искоренение нечисти в Ичкерии после обретения суверенитета и приведения в действие жестокостей судов Шариата, когда за воровство рубят руки, а за измену забивают камнями.