Но такой подход дает возможность увидеть лишь одну сторону реальности. Не менее важной является и ее другая сторона — дифференциация человечества, сфер его жизнедеятельности и форм культуры. Органическое единство интеграционных и дифференционных процессов, взаимопредполагающих, взаимодополняющих и взаимообусловливающих друг друга, в качестве смысла и внутренней пружины эволюции в свое время предполагал Г. Спенсер. Если абстрагироваться от поверхностного (а с учетом событий уходящего столетия — кощунственного) оптимизма прогрессистской концепции, то трудно не увидеть: в продолжение как минимум последних 10 тысячелетий в общечеловеческом масштабе наблюдается все более быстрое нарастание интеграционно–дифференциационных явлений, т. е. эволюция в ее классическом, спенсеровском понимании.
Это вполне согласуется и с более ранним, разработанным К. Марксом и Ф. Энгельсом на страницах «Немецкой идеологии», положением, согласно которому сменяющие друг друга исторические эпохи демонстрируют последовательное углубление дифференциации и кооперации трудовых усилий все больших масс людей, определявшееся ими через идею об обобществлении труда и капитала. Подобные мысли можно встретить и ранее — у Г. В. Гегеля и А. Сен–Симона. Они органически согласуются и с духом мировой экономической мысли — от А. Смита и Д. Рикардо до современных, ориентированных на глобализм направлений. Так что сегодня отказываться от понимания эволюции как единства интеграционно–дифференциационных процессов нет никаких оснований.
Такая позиция (если сравнивать с теориями современных российских мыслителей) наилучшим образом согласуется со взглядами Г. С. Померанца, отмечающего, что дифференциацию сфер человеческой деятельности, при их последующем автономном, но взаимосвязанном и скоординированном в рамках интегрального целого развитии, чрезвычайно удобно рассматривать в качестве лейтмотива исторического процесса32.
Это не означает, что развитие средств производства утрачивает значение маркирующего знака определенной ступени развития. Для древнейших, известных лишь благодаря археологическим исследованиям эпох, у нас, как правило, просто нет иных индикаторов. Однако с того момента, когда в руках ученых оказывается больше источников информации, в особенности же, когда они (с появлением письменных источников) становятся качественно более разнообразными, появляется возможность параллельного и взаимокоррелируемого исследования нескольких переменных: развития форм хозяйства, общества, религии, искусства, позитивных знаний и пр. Соответственно, возникает проблема координации этих переменных с целью выделения стадий исторического процесса.
Г. С. Померанц предлагает положить в основу периодизации степень дифференцированности социокультурной системы как таковой. Тогда состояние отдельных ее сфер (субсистем) следует выводить не одно из другого, а из целостности самой структуры, в которую они входят. При этом развитие целого не опережает развития частей. Наоборот, что–то новое, как правило, возникает в какой–то отдельной сфере и из нее воздействует на все прочие субсистемы (а те, в свою очередь, и на породившую первоначальный импульс) так, что со временем вся система как таковая восходит на новую ступень развития. Центральной переменной может быть любой параметр, который в данное время отчетливо выражен. Но дело, в сущности, не в нем как таковом, а в трансформации системы, взятой в ее структурно–функциональной целостности.
Исходя из вышесказанного, становится вполне понятным, что социальные, культурные или экономические феномены вовсе не являются непосредственно производными от каких–либо «базовых» (определяемых в качестве таковых в соответствии с мировоззрением исследователя, т. е. априори — субъективно) явлений. Более того, одинаковым реалиям одной сферы в разных обществах соответствуют различные, в достаточно широком диапазоне, формы проявления других. Так, к примеру, верхнепалеолитические охотники приледниковой зоны Западной Европы и Северо–Восточной Азии практиковали приблизительно одинаковый образ жизни, однако в первом случае мы видим высокие образцы изобразительного искусства, почти отсутствующего во втором. Или, с другой стороны, как показала О. Ю. Артемова, при подобных формах хозяйственных занятий и одинаковом уровне материальной обеспеченности аборигены Австралии имели чрезвычайно сложную систему социальных (в особенности брачных) отношений, тогда как бушмены отличались их простотой33.
33